Сцены из провинциальной жизни
Шрифт:
— Почему она не может вернуться в свою квартиру? — спрашивает он у мамы позже.
— Она не может подниматься по лестнице. Не может ходить в магазин.
— Я не хочу, чтобы она жила с нами.
— Она не будет жить с нами.
Часы для посещения заканчиваются, пора прощаться. На глазах у тети Энни слезы. Она так крепко вцепилась в руку матери, что приходится разжимать ее пальцы.
— Ek wil huistoe gaan, Vera, — шепчет она. — Я хочу домой, Вера.
— Еще несколько дней, тетя Энни, пока ты не сможешь снова ходить, — говорит мама своим самым искренним голосом.
Никогда раньше он не сталкивался с этим свойством матери: с предательством.
Затем наступает его черед. Тетя Энни
— Ты такой умный, — говорит тетя Энни хриплым тихим голосом, который у нее всегда был, сколько он ее помнит. — Ты уже мужчина, мама на тебя рассчитывает. Ты должен ее любить и быть ей опорой, и твоему маленькому брату тоже.
Опорой для матери? Что за вздор. Его мать как скала, как каменная колонна. Это не он должен быть ей опорой, а она ему! И вообще, почему тетя Энни говорит такие вещи? Она притворяется, будто собирается умереть, хотя у нее всего лишь перелом кости бедра.
Он кивает, стараясь выглядеть серьезным, внимательным и послушным, а в душе только и ждет, чтобы она его отпустила. Она улыбается многозначительной улыбкой, которая должна служить знаком особого союза между ею и первенцем Веры, союза, который он совсем не ощущает и не признает. У нее бледно-голубые, выцветшие глаза. Ей восемьдесят, и она почти совсем слепая. Даже в очках она не может как следует читать Библию — только держит ее на коленях и бормочет про себя слова.
Она выпускает его руку, он что-то буркает и отходит.
Теперь очередь брата. Брат покорно позволяет себя поцеловать.
— До свидания, дорогая Вера, — слабым голосом произносит тетя Энни. — Mag die Here jou seen, jou en die kinders (Да благословит Господь тебя и детей).
Уже пять часов, начинают сгущаться сумерки. Сейчас час пик, и в непривычной сутолоке они садятся на поезд до Роузбэнк. Им придется переночевать в квартире тети Энни — от этой перспективы его охватывает уныние.
У тети Энни нет холодильника. В кладовой нет ничего, кроме нескольких сморщенных яблок, полбуханки заплесневевшего хлеба и баночки с рыбным паштетом, который кажется его матери подозрительным. Она посылает его в индийский магазин, и они ужинают хлебом с вареньем и чаем.
Унитаз коричневый от грязи. Его начинает тошнить, когда он думает о старухе с длинными черными ногтями на ногах, которая сидит на этом унитазе. Он не хочет им пользоваться.
— Зачем нам нужно здесь оставаться? — спрашивает он.
— Зачем нам нужно здесь оставаться? — вторит ему брат.
— Затем, — мрачно отвечает мать.
Тетя Энни пользуется лампочками по сорок ватт, чтобы экономить электричество. В тусклом желтом свете спальни мать начинает паковать одежду тети Энни в картонки. Он никогда прежде не бывал в спальне тети Энни. На стенах картины, фотографии в рамках, на которых изображены мужчины и женщины с чопорным, неприветливым видом: Брехеры, дю Бьель — его предки.
— Почему она не может поехать жить к дяде Альберту?
— Потому что Китти не может ухаживать за двумя больными стариками.
— Я не хочу, чтобы она жила с нами.
— Она не будет жить у нас.
— Тогда где же она будет жить?
— Мы непременно найдем для нее дом.
— Что ты имеешь в виду — дом?
— Дом, дом, дом для стариков.
Единственная комната в квартире тети Энни, которая ему нравится, — это кладовка. Она завалена до потолка кипами газет и картонными коробками. На полках полно книг, все они одинаковые: книги в красных переплетах, напечатанные на грубой толстой бумаге, которую используют для книг на африкаанс — она похожа на промокашку, в крапинках и мушином помете. На корешке — название «Ewige Genesing», на переплете полное название: «Deurn ‘n gevaarlike krankheid tot ewige genesing» («Через опасную болезнь к вечному исцелению»). Эта книга написана его прадедом, отцом тети Энни, этой книге — он слышал эту историю много раз — она посвятила почти всю свою жизнь: сначала переводила рукопись с немецкого на африкаанс, потом потратила все свои сбережения, чтобы расплатиться с печатником в Стелленбосе, который напечатал сотни экземпляров, и с переплетчиком, который их переплел, потом возила их из одного книжного магазина в Кейптауне в другой. Когда не удалось убедить книжные магазины продавать эту книгу, она сама стала таскаться от двери к двери, предлагая ее. То, что осталось, лежит здесь, на полках в кладовке; в картонках — отпечатанные страницы, которые не переплетены.
Он пытался читать «Ewige Genesing», но это оказалось слишком скучно. Как только Бальтазар дю Бьель начинает рассказывать историю своего детства, он сразу же прерывает ее длинными пассажами об огнях на небе и голосах, говоривших с ним с небес. По-видимому, вся книга такая: короткие отрывки о себе самом, за которыми следует пространный пересказ того, что говорили ему голоса. Они с отцом давно уже подтрунивают над тетей Энни и ее отцом, Бальтазаром дю Бьелем. Они произносят название книги манерно и монотонно, растягивая гласные: «Deur ‘n gevaaaarlike krannnnheid tot eeeewige geneeeeesing».
— Отец тети Энни был сумасшедшим? — спрашивает он у мамы.
— Да, полагаю, он был сумасшедшим.
— Тогда зачем она потратила все деньги, чтобы напечатать его книгу?
— Нет сомнений, она его боялась. Это был ужасный старый немец, невероятно жестокий и властный. Его боялись все его дети.
— Но разве он уже не умер к тому времени?
— Да, умер, но у нее, похоже, осталось чувство долга по отношению к нему.
Ей не хочется критиковать тетю Энни с ее чувством долга по отношению к сумасшедшему старику.
Самая лучшая вещь в кладовке — книжный пресс. Он сделан из железа, и такой тяжелый и массивный, как колесо локомотива. Он убеждает брата положить руки под пресс, а потом поворачивает большой винт, пока руки брата не оказываются зажатыми, так что он не может их вытащить. После этого они меняются местами, и брат проделывает то же самое с ним.
Еще один-два поворота винта, думает он, и кости будут раздроблены. Что же заставляет их остановиться, их обоих?
В первые месяцы их жизни в Вустере их пригласили на одну из ферм, которые поставляли фрукты компании «Стэндард кэннерз». Пока взрослые пили чай, они с братом бродили по двору. Там они увидели механическую мельницу для кукурузы. Он уговорил брата сунуть руку туда, куда бросают початки, а потом повернул ручку. За миг до того, как остановиться, он почувствовал, как тонкие косточки пальцев брата поддаются, и зубцы их ломают. Брат стоял с рукой, попавшей в машину, бледный от боли как полотно, и взгляд у него был изумленный и вопрошающий. Хозяева отвезли их в больницу, где доктор ампутировал ему средний палец левой руки. Какое-то время брат ходил с забинтованной кистью, и рука у него была на перевязи, потом он носил черный кожаный чехольчик на обрубке. Ему было шесть. Хотя никто не притворялся, будто палец снова вырастет, он не жаловался.