Сцены из жизни Максима Грека

Александропулос Мицос

Макарий, архиепископ Литовский и Виленский.

История Русской церкви. СПб., 1870, т. VI, с. 179, 185.

«Резкие, хотя и правдивые обличения святогорца монашеской распущенности, корыстолюбия и роскоши, какой любили окружать себя епископы и настоятели современных русских монастырей, вооружили против него почти всю современную церковную иерархию. Мало того, Максим яснее всех других понимал односторонность развития религиозной церковной жизни в России и поражался господству в ней внешности и формализма…

Максим Грек отнесся к делу исправления книг, руководствуясь исключительно научно-критическими соображениями, и вовсе не принимал во внимание духа народа и характера русского просвещения. Научно-критический

метод исправления книг предоставлял широкую свободу Максиму Греку в отношении к русским церковно-богословским книгам. Будучи вполне верен ему, Максим с полным сознанием своей правоты и компетентности исправлял и уничтожал в них все то, что не соответствовало греческому подлиннику, как бы ни были велики пределы его исправлений. Причем он вовсе не принимал в расчет и не сообразовался с той важностью, какая признавалась книжным русским людом за теми или другими местами книг…

Некоторые внешние обстоятельства окончательно подорвали авторитет Максима Грека в глазах, по крайней мере, великого князя. В 1522 году прибыл в Россию турецкий посол Скиндер. Так как Скиндер принадлежал по своей национальности к грекам, то в положении Максима, закинутого судьбою в малоизвестный ему край и несомненно скучавшего о своей родине, естественно было завести сношения со своим соотечественником, которые тем не менее вселяли сильные подозрения против Максима, так как турецкий посол Скиндер известен был своей враждебностью по отношению к России.

Ко всем этим присоединилось такое дело, в котором великий князь был непосредственно заинтересован и в котором Максим и Вассиан высказались в духе совершенно противоположном желаниям и расчетам самодержавного князя. Речь идет о разводе… В том обстоятельстве, что первому судебному расследованию Максим подвергся девятью месяцами ранее состоявшегося развода великого князя, нельзя еще видеть доказательства того, что противоречие Максима по делу о разводе не повлияло на его дальнейшую судьбу. Напротив, великий князь постарался поскорее покончить с Максимом, чтобы не иметь в нем себе обличителя…

Первый начал страдать Максим Грек. Да это и понятно. Он был человеком пришлым, не умевшим прочно нравственно укрепиться в новой среде, в которую его закинула судьба. Притом он казался его врагам, князю и митрополиту, несравненно опаснее Вассиана. Его ум, просвещение, его литературная полемическая деятельность, поражавшая своей силой и убедительностью все доводы собственных русских книжников, не могших противопоставить ей ничего основательного и веского, естественно, возбуждали более сильные опасения, чем деятельность одного Вассиана, человека, по своему просвещению стоявшего неизмеримо ниже Максима».

Василий Жмакин. Митрополит Даниил и его сочинения.

М., 1881, с. 165–170.

«…Этот замечательный муж, ревнитель благочестия, оказавший русской церкви много значительных услуг, Максим Грек, звавшийся святогорцем, получил начальное образование в своем родном городе Арте…»

Серафим Византиу, митрополит Арты.

Очерк истории старинного эпирского города Арта,

а также более нового городи Превеза.

Афины, 1884, с. 207–208.

«Беда, устроенная митрополитом Максиму, постигла его в начале 1525 года: он был взят под стражу, с тем, чтобы быть преданным суду. Максим судим был два раза, в 1525 году и потом в 1531 году. Об обоих судивших его соборах мы имеем записи. Но, к сожалению, эти записи — не официальные протоколы производства суда на соборах а чьи-то частные исторические о них записки, как будто всего вероятнее — принадлежащие самому митрополит Даниилу. Первое, что должно быть сказано против этих записей, есть то, что в весьма значительной части случаев он не приводит ответов Максима на обвинения и что и в тех случаях, когда приводит их, мы вовсе не можем положиться на достоверность влагаемого в уста Максиму их неизвестным автором. Второе есть то, что по записям нельзя с совершенной уверенностью определить, в чем обвиняем был Максим на первом соборе и в чем на втором…

Обвинение на Максима с Саввой,

будто они посылали грамоты к турецким пашам и к самому султану, поднимая султана на великого князя, не только представляют pendant [175] к обвинению Максима в ереси, но нечто и еще гораздо более удивительное и в своем роде совершенное. Два греческие монаха, живущие в Москве, затевают такое дело, как посредством своих писем к пашам и султану возбудить последнего к войне против великого князя: похоже ли это на что-нибудь сколько-нибудь вероятное? И для чего монахи пожелали бы возбудить султана к войне? Чтобы он завоевал Россию? Но какая бы была монахам польза от этого и была ли хоть одна, не совершенно скотская, душа в Европе, которая желала бы, чтобы какая-нибудь страна была завоевана турками? Но положим, что совершенно невозможное было возможно: султан, вовсе не помышлявший о том, чтобы воевать против России, о чем по географическим условиям помышлять ему было бы и совсем нелепо, находился тогда в таких отношениях с великим князем, что письма монахов тотчас же были бы доставлены в Москву. И если бы до такой степени тяжкое обвинение имело хоть тень правды, то вместо заточения в монастырях, которым подверглись Максим и Савва, не случилось бы того, чтобы они осуждены были на самую ужаснейшую и позорнейшую смертную казнь, какую только можно выдумать? К обвинению, вероятно, подала повод какая-нибудь нелепая клевета, и хотя ему не верили, но так как нужны были обвинения для комедии суда, то поспешили сказать: давай и его сюда и чем страшнее, тем лучше…

175

Пару (фр.).

Успев достигнуть, чтобы Максим осужден был на пожизненное темничное заключение, Даниил достиг по отношению к нему своей цели, состоявшей в том, чтобы уничтожить его, и, по-видимому, должен был оставить его в покое. Но митрополит поступил иначе. Может быть, он опасался, как бы доброжелатели Максима не сумели оправдать его в глазах великого князя и не возвратили ему благоволения государя; может быть, он вообще находил, что — чем более будешь иметь обвинений против врага, тем дело вернее и безопаснее. Как бы то ни было, но, засадив Максима в заключение, Даниил вовсе не оставил его в покое: он предпринял старательные розыски новых против него обвинений. Когда старания увенчались успехом, митрополит и счел за нужное подвергнуть своего врага вторичному соборному суду, чтобы сделать его осуждение возможно прочным и бесповоротным. К 1531 году Даниил успел достигнуть, чтобы великий князь выдал ему и другого его врага — Вассиана, и именно на соборе, который был созван для осуждения сего последнего, и должен был предстать Максим для вторичного суда. Эта обстоятельство дает знать, что в 1531 году митрополит не имел ни малейшего основания опасаться, чтобы великий князь возвратил Максиму свое благоволение, и, следовательно — дает знать, что главною причиною, по которой митрополит желал вторичного суда над Максимом, была вообще его непримиримая ненависть к врагу. Запись о соборе 1531 года действительно свидетельствует, что ненависть эта была непримирима и неукротима. Необходимо думать, что и Максим своим поведением в Волоколамском монастыре весьма много способствовал тому, чтобы она не только не ослабела, но и достигла до последней степени своей силы и напряженности… Уничтоженный враг вовсе не думал смириться и имел смелость говорить о своей невинности, обвиняя таким образом своего судию: естественно, что ненависть к нему судии вовсе не могла ослабеть…

На соборе 1525 года Даниил ничего не мог говорить о той вине Максима, в которой было все дело, то есть об его полемике против вотчиновладения монастырей, ибо в этом году великий князь еще не хотел и не находил нужным наложить на полемику своего veto [176] и оставлял при себе ее представителем Вассиана. Но к 1531 году митрополит получил в свои руки и Вассиана с тем, чтобы судить его между прочим за полемику; следовательно, теперь настало время открытым речам и по отношению к Максиму…»

176

Запрещаю (лат.).