Счастье Анны

Доленга-Мостович Тадеуш

— Владислав!

— Прекрасно, тетя. Но даже в таком случае тетя заслужила благодарность страны, отчизны, поколений и чего-нибудь там еще, но вовсе не благодарность Кубы. А дальше? Вам кажется, что вы его воспитывали? Разве наем гувернанток и репетиторов равнозначен воспитанию, особенно когда больше внимания уделяется вопросу нравственности гувернанток, чем развитию ребенка? Кроме того, тетя никогда вообще не занималась Кубой, а Вандой лишь тогда, когда почувствовала волю Божью, да и то на несколько месяцев опоздала. Поэтому…

Пани Гражина прервала его:

— Зачем ты это говоришь? Или считаешь, что мое теперешнее состояние самое подходящее для дерзких и нелепых замечаний?

У него

снова был злой, ироничный и вызывающий взгляд. Это уже верх наглости — делать ей, Гражине Шермановой, замечания по поводу воспитания детей! И это в тот момент, когда она ждала от него понимания, а может быть, даже сочувствия.

— Я только отвечаю на сетования тети, — пожал он плечами. — Нельзя требовать от кого-то теплых отношений, если со своей стороны исключены всякие чувства…

— Может быть, ты будешь любезен проявление чувств не идентифицировать с самими чувствами?

— Нет, не буду. Необъявленные чувства не существуют, объективно не существуют. С детства я бывал в этом доме, который когда-то импонировал мне богатством, но всегда отталкивал своей атмосферой гостиницы. Пока еще жил добропорядочный дядя Антоний, запуганный метрдотель, время от времени пахло здесь, скажем, пансионом. Потом это стал лишь ночлежный дом, в который жители забегали поесть или поспать. Каждый раз, когда я сюда приходил, убегал отсюда как можно скорее в убогую квартирку на четвертом этаже, где просто физически чувствовал тепло после тетиного ледника. Моя мать была необразованной, может, неинтеллигентной, может, не умела вести себя в обществе, но определенно была матерью. Сейчас вы понимаете, почему мы любили ее, почему из-за ее болезни Рена разорвала выгодный контракт, а я потерял год в университете? Мы, не задумываясь, пошли на это. Мы сделали то, чего очень хотели: быть рядом с ней.

Он закусил губу и повернул голову.

— Она воспитывала нас сердцем, — добавил он. — Нам даже сладко было от ее сердца…

— Извини, — холодно заметила пани Гражина, — но, противопоставляя мои методы воспитания методам твоей матери, не хочешь же ты сказать, что результатам ее педагогики можно позавидовать?

— А почему бы и нет?

Пани Гражина снисходительно усмехнулась:

— Потому что полагаю, что ты обладаешь достаточной степенью самокритичности, чтобы не считать себя образцом… Что же касается твоей бедной сестры… Карьера шансонетки кабаре — это не то, чему можно позавидовать. Ни карьере, ни общественному мнению. Атмосфера нежности и тепла, как вижу на вашем примере, не была разумно продуманным инкубатором.

— Допустим, — легко согласился Владек, — но в этом инкубаторе было хотя бы тепло. Я вообще противник доверять женщинам какие бы то ни было функции, кроме рождения и вскармливания детей. Моя мать была только женщиной, но когда я говорю об этом с вами, то должен сказать, что она была настоящей женщиной.

— Добавь: женщиной с ограниченным кругозором и такими же запросами, которая не занимала в общественной жизни никакого места. Дорогой мой, я ценю твою сыновнюю любовь, но не нужно делать такие рискованные противопоставления, особенно в день моего рождения. Я подозреваю тебя если не в объективизме, то, по крайней мере, в стремлении к нему. Поэтому положи на одну чашу весов мою пятидесятилетнюю общественную работу, а на другую — плоды жизни твоей драгоценной матери: себя самого и твою сестру.

Владек нетерпеливо заерзал:

— Мы не понимаем друг друга, тетя…

— Ты меня не хочешь понять.

— Вы сами себя не понимаете. Извините! Значит, полвека вы потратили на выполнение работы, предположим полезной. Вы оказали услугу человечеству, скажем, отчизне, хорошему делу или как там еще звучат эти дутые избитые фразы, но вы забросили то, что в соответствии с провозглашаемыми вами лозунгами было именно вашей обязанностью, — семью, детей, дом. Я последний из тех, кто что-нибудь делает лишь из чувства глупого так называемого долга. И никого не собираюсь принуждать к исполнению его обязанностей. Пусть каждый делает то, что ему нравится, и пусть потом не имеет претензий к другим. Я согласен с тем, чего вы не сказали, но что спрятано в вашем сердце. Да, Куба и Ванда — жизненный мусор, но пусть тетя на это не обижается, если работу свою предоставила челяди, а сама просиживала в прачечной на посиделках.

— Красиво выражаешься!

— В прачечной, потому что ваше бабское общество и политиканство — это обычная прачечная, куда сходятся кумушки, чтобы помолоть языками. Более широкая арена, более отточенные языки, более важные фигуры, а в сущности происходит то же самое: «Моя дорогая, моя дорогая…» Закладываются основы мира, составляются — трактаты и рецепты для соления петрушки, куется бронзовая мысль и порочатся соседки. А тем временем отродье делает, что хочет, и вырастает в черт знает что с катаром кишок, потому что за кухней никто не следит. В прачечной чешут языками о священном институте семьи, о священном домашнем очаге, а тем временем костер чадит в собственном доме, святой институт семьи поглощают дьяволы, а удивленная панюся спустя пятьдесят лет нашла минуту времени, чтобы заглянуть в дом, и с ужасом узнает наконец, что это лишь меблированные комнаты, а ее родные дети даже пальцем для нее не шевельнут. И они, черт возьми, правы! Правы или нет?!

Пани Гражина вся дрожала от негодования. Она предпочла бы умереть, ну если не умереть, то, по крайней мере, перенести снова сильнейший сердечный приступ, чем подвергнуться выслушиванию столь грубых упреков. Никто и никогда не осмеливался так говорить с ней. Этот сопляк просто сошел с ума.

— Как ты смеешь, как смеешь! — сумела она выдавить из себя. — Шут!

Она искала наиболее сокрушительные слова, но ничего достаточно сильного найти не могла. Разумеется, даже на одно мгновение ей не пришло в голову, чтобы обсуждать эти вульгарные оскорбления. Они не могли своей грязью коснуться даже ее стон. Она была выше этого.

— Если вы позволите поинтересоваться, — снова спокойно отозвался Владек, — почему вы назвали меня шутом?

— Потому что только пошлое шутовство и самонадеянность сопляка, — взорвалась пани Гражина, — могли позволить тебе забыть о всяком уважении ко мне, уважении, которое следовало бы проявить хотя бы по причине моего возраста!

— Не нервничайте, пожалуйста. Я говорю это не как шут, а как врач. А кроме того, почему, собственно, я должен уважать пожилой возраст? Если кто-то родился на несколько лет или несколько десятков лет раньше меня, это вовсе не его заслуга и не основание для уважения. Он может быть болваном, убийцей, идиотом или просто мусором независимо от возраста, между нами говоря, среди почтенных старцев, требующих к себе уважения, мне не удалось встретить личность, на которую бы распространилось мое чувство уважения. Они были и не умнее и не этичнее молодых. Отличались они только ревматизмом, склерозом, старческим маразмом и геморроем. Но это разве что может пробудить в нас сочувствие, жалость или отвращение, а для уважения я не вижу здесь места.

Пани Гражина старалась не слышать его вообще. Ее раздражение нарастало. Вначале она боялась повторения приступа, но сердце оставалось спокойным. Она определенно не могла больше вынести присутствия Владека.

— Я попрошу тебя, — отозвалась она тоном, не допускающим возражения, — оставь меня.

— Как вам будет угодно. Вам прислать медсестру?

— Спасибо тебе. Позвони служанке и можешь идти. Сколько живу, я не встречала такого доктора, который бы таким образом понимал свои обязанности.