Счастье Анны
Шрифт:
— Тоже мать, — оскорбился он и с презрением пожал плечами.
Прачка ничего не ответила, набросила на широкие плечи шерстяной платок и вышла. Ее сын сплюнул сквозь зубы в угол и занялся стиркой.
— Вы его очень любили? — спросила вполголоса Буба.
— Кого? — удивилась Фэлька.
— Ну… отца этого ребенка.
— Конечно…
— А сейчас ненавидите его?..
— Господь с ним, — она безразлично пожала плечами, — не его вина. Я сама хотела ребенка и чужих всегда любила. У меня уже было двое женихов, и ни один не хотел жениться,
— Слава Богу! — иронично рассмеялся сын прачки. — Пусть панна Фэлька воздержится благодарить Бога, потому что еще не известно, что из него выйдет.
— Пусть у пана Стефана об этом голова не болит, — резко сказал больная.
— А чего это ей болеть? Мой, что ли? Я только говорю, что бабы всегда так. Каждая считает, что фраер на ребенка побежит и вернется к ней. А мужику, например, зачем ребенок? Хлеба слишком много на свете, что ли? Ну, я не говорю, что надо совсем отказываться. Если есть за что, то имей этих детей хоть полдюжины, но нужно свое понятие иметь: сам с голоду сдыхаешь. А бабы так: не подумают ни о чем — готово. А тут и безработица, и болезни, и в школу вроде послать надо, да и дома досмотреть, и жилье иметь. Ни на что не смотрят.
— Я не боюсь, — проворчала Фэлька.
— Вот-вот! Баба никогда не боится, что ей? Я видел такую. Машину ведет, рулем крутит вправо-влево и ничего не боится, а тут из-за угла (на Граничной это было) трамвай выскакивает, и я смотрю, даст ли баба задний ход, а она влево! И здесь платформа с мукой, так она, стерва, руки вверх и кричит!.. Холера! Была машина — и вдребезги, нечего собирать, а она только трясется вся и плачет… Забрали в госпиталь. И чего было лезть?..
— Она сильно покалечилась? — спросила Фэлька.
— Известно. Автомобильное движение своего понимания требует. В следующий раз в машину не сядет.
— А почему пан Стефан меня с машиной сравнивает? Какое отношение имеет это? — возмутилась больная.
— Я не сравниваю, так только говорю. Когда я еще работал шофером у графини из Млодзейовиц, так та тоже кричит, бывало: «Быстрее! Быстрее!», — а сама не представляет, что, к примеру, скользко, да и вдруг подвода выскочит. Ей лишь бы скорее. И меня стыдит, что я боюсь. А я не боюсь, только мужское разумение имею, знаю, когда нужно быть внимательным, а когда можно газовать на полном. А бабы, к примеру…
Дверь открылась, и он умолк. Прачка принесла ветчину, молоко и булки.
— А здесь все, что осталось, — она протянула Бубе горсть мелких денег.
— Оставьте это у себя, — быстро ответила Буба, — пригодится на завтра.
— На завтра? Здесь и на пять дней хватит. Только вы не думайте, что мы будем это есть. Все это для Фэльки.
— Пожалуйста!
— Я сердечно вам благодарна, — откликнулась Фэлька. — Когда встану, обязательно отблагодарю. Я хорошо шью белье и другие разные вещи…
Буба, попрощавшись, пообещала, что завтра или послезавтра снова придет, и вышла.
Мороз к ночи крепчал, и после влажного разогретого воздуха комнаты ее охватила неприятная дрожь. На углу Тамки она взяла такси. Стекла были совершенно замерзшие, и Бубе пришло в голову, что шофер мог бы увезти ее в безлюдное место и убить. Вообще в тот день она была отважной. Не всякая другая на ее месте нашла бы в себе столько самостоятельности.
Она предвидела, что испугает мать этим своим похождением. Кроме того, она решила не только рассказать о своем визите к Фэльке, но ультимативно поставить вопрос о дальнейшей помощи этой бедной девушке.
Мать она застала в комнате Рыся, укладывающей его чемоданы. Сегодня вечером он уезжал кататься на лыжах в Криницу, но дома его еще не было.
— Ну, наконец! — воскликнула пани Костанецкая. — Где же ты была!? Как можно не позвонить и не предупредить меня! Я так волновалась.
— Мамочка, но ведь я уже не ребенок.
— Ты мой ребенок и останешься им всегда.
Несмотря на мягкий тон матери, Буба заметила в ее глазах беспокойство и даже страх.
— Я была у одной бедной девушки, которую мать выгнала из дому за то, что она родила ребенка, — выпалила Буба на одном дыхании.
— Ты? С кем?
— Одна. Почему я обязательно должна быть с кем-то?
Пани Костанецкая отложила сверток воротничков, который держала в руке, и спросила:
— Что ты говоришь, дорогая девочка?
— Разве я совершила что-то неприличное или позорящее нас, если пришла с помощью к несчастной? — подняла голову Буба.
— Ты сделала ошибку, скрыв это от меня. Так что это за девушка?
— Дочь бедной швеи. Ее фамилия… сейчас, у меня здесь записано… Фелиция Емелковская.
— Кто же тебя подговорил на… этот визит, пани Щедронь?
— Никому не нужно было меня подговаривать. Я сама решила заняться той Фэлькой и ее ребенком. Мама все время думает, что я подросток, но я прошу мне верить, что я многое знаю и многое очень хорошо понимаю, потому что, если…
— Подожди, — прервала пани Костанецкая, — мне кажется, сюда идет отец.
— Так что из этого?
— Я думаю, ты не захочешь огорчать его своей выходкой? Извини, но иначе я назвать этого не могу.
— Я, — холодно ответила Буба, — придерживаюсь противоположного мнения и не собираюсь делать тайны от отца, потому что хочу, чтобы он подумал о должность для Фэльки.
В дверях показалась крупная фигура пана Костанецкого.
— А, ты уже дома, кухасю! Где же ты была? Ну, здравствуй, я не видел еще тебя сегодня. Замерзла, да?
— Нет, папочка — она поцеловала его в щеку, — там было даже душно, потому что как раз стирали белье. Я была у девушки, которая родила сыночка, за что мать безжалостно выгнала ее аз дому. Темная глупая женщина.