Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Было поздно, и Машины шаги по пустой улице раздавались с неприятной громкостью. Двенадцати­этажная башня, где жила Маша, была видна издали, и она вдруг поняла, что не хочет домой. Рита права: не нужно было идти, лежала бы сейчас под пледом, согревшаяся, свободная, вместо того, чтобы добро­вольно возвратиться в этот застенок молчания.

А впрочем, у Риты свой дом, а у нее нет дома. Куда же ей идти?

Она поднималась по лестнице, и ей хотелось сесть на ступеньки — а это мысль, сесть, просидеть до утра, а утром быстро зайти, переодеться... Но она поднялась на свой этаж.

Дверь. У нее был замкнутый и даже преда­тельский вид. Маше стало страшно, а ключ ее никак не попадал в замочную скважину.

В передней послышались шаги. Тревожные, она сразу это почувствовала. Маша все никак не могла открыть дверь, так как вертела ключ в одну сторону, а Сергей за дверью поворачивал ручку замка в другую. Потом оба они, перестав соображать, стали рвать дверь каждый на себя. А потом, сообразив, что так дело не пойдет, оба остановились.

— Где ты была?! — твердил Сергей за дверью.— Ведь дождь же!.. Ведь похолодало!..

Казалось, дверь взялась разлучить их, и когда она — сама собой — открылась, их кинуло друг к ДРУ ^ГУ, словно в дело вступили какие-то неведомые магниты. Вот когда стало по-настоящему тепло, вот когда стало блаженно на душе, и пустяками показа­лось все, что не он.

Не нужно было никаких объяснений, ей и так было ясно, словно она прочла об этом в книге или в его собственном дневнике! Можно было с полным дове­рием зарываться лицом ему под пиджак, чувствовать, как тебя обнимают твердые руки (она и забыла, какие они твердые), и знать, что все это твоя прямая собственность. Ни тревог, ни сомнений, одно надеж­ное тепло.

Да, но оставался разговор — тот, что произошел час назад между ней и Ритой.

Разговор этот был для нее уже далеким прошлым, но все же он был. Теперь о нем неприятно было вспомнить, он выглядел предательством по отноше­нию к мужу — а может быть, и был предательством? Во всяком случае правдой он уже не был.

Между тем Рита разговор этот как раз очень хорошо запомнила (да и как ей было не запомнить, если она готовилась принять к себе Машу и даже диван для этого переставила), она вообще остро переживала Машины обиды. Не считая себя связан­ной словом (а Маше не пришло в голову связать ее словом), она рассказала о Машиных семейных де­лах девушкам из их отдела (это просто бедствие какое-то, наша тяга говорить о чужих семейных делах!). И в первый же раз, когда Сергей зашел за Машей на работу, его обдали здесь таким женским презрением, что он не знал, что и думать. Еще больше изумился он, когда к нему в институт позвони­ла Рита: она, разумеется, не хочет вмешиваться в их семейную жизнь, но в то же время не считает возможным оставить подругу беззащитной...

Словом, тот разговор продолжал жить своей жизнью, что отношений между Сергеем и его женой не улучшило,

Напрасно Маша втолковывала Рите, что они с мужем помирились.

— Вот оно, бабье! — кричала Рита.— Стоит толь­ко мужику пальцем поманить...

Жили они, сами по себе жили сказанные тогда слова, Сергей узнал о них с негодованием и гневом, а Рита кричала, что теряет к Маше последнее ува­жение; все потому, что правду, которую рассказала Маша, жизнь через час превратила в неправду — она была временной, нестойкой, неотстоявшейся, эта правда…

Между тем у Маши с Сергеем еще не было детей, а представим себе, что за их отношениями, разладом и страданиями следят внимательные глаза ребенка. Какие порой трагедии разыгрываются на глазах у де­тей, как мало берегут их взрослые от этих трагедий!

Mне так-то легко бывает поставить выше всего интересы детей, хотя бы потому, что прежде всего надо понять, в чем их интересы. Последнее время создалось убеждение, будто семья, внутренне распавшаяся, уже тем самым вредна для ребенка, и ,лучше прямой развод, который проясняет отноше­ния,. чем атмосфера вечного раздражения или, хуже того, ненависти, которая разрушает детскую нервную систему. Предполагается, что детей обмануть невозможно, что, как бы от них ни таились, они все равно непременно почувствуют правду. Мне кажется, что в данном вопросе вряд ли возможны какие бы то ни было обобщения. Слишком индивидуальны бывают характеры и обстоятельства.

Дети доверчивы и совсем не все способны понять. Не раз мне приходилось видеть, как люди, по существу, уже расставшиеся внутренне, но ради детей оставшиеся жить вместе, умели создать атмосферу спокойного дружелюбия и внести сердечность, если не в отношения друг с другом, то в семейные дела, в великие семейные заботы. Но для этого действи­тельно нужно было очень сильно любить своих де­тей. Больше, чем себя.

Сколько людей счастливо выросли в подобных, внутренне распавшихся семьях и только взрослыми узнали; что между родителями существовали какие- то нелады. Слава таким родителям! Сохранение семьи требовало от них жертв огромных, подчас «кровавых» — сопряженных с острыми страданиями. Куда легче бывает в таких случаях рубить все гордиевы узлы, расчищать место для новой любви, новой семьи. А дети? — они, мол, ко всему привы­кают.

Да, они привыкают, разумеется, и к тому, что у папы вторая семья, а у мамы другой муж, что в обоих семьях растут их полукровные братья и сестры; бывает и так, что отношения в этих новорожденных семьях складываются приличные — и все же, что ни говори, ребенок теряет то чувство жизненной проч­ности, которое живет, например, в сознании у Кольки или у Леночки.

Путь сохранения семьи — самый трудный путь. Если люди, решившие сохранить семью ради детей, еще и нашли в себе силы создать в ней доброжела­тельную и спокойную атмосферу, они могут гордиться тем, что выполнили одну из важнейших и труд­нейших жизненных задач (ведь каждый их день, каждая минута требовали самоконтроля и сознания цели).

Ну, а уж если родители решились на трагедию развода, то их первая обязанность, конечно, сделать так, чтобы дети от этого возможно меньше пострада­ли. Это сделать можно. Один молодой человек сказал мне с гордостью: «У меня два папы и две мамы — и все родные». Смогли, значит, эти четверо сохранить разум, совесть и чувство собственного достоинства.

Что может быть болезненнее: мужчина ушел из семьи, оставив троих детей. Но перестав быть мужем своей жены, он не перестал быть отцом своих детей, к нему они приходили со своими делами, со своими заботами, он был рядом и во время их болезней, и во время их экзаменов, каждое воскресенье они прово­дили вместе (что не всегда бывает и в самых благо­получных семьях). Он действительно остался отцом, любимым и авторитетным, но для этого нужно было, чтобы обе женщины, и первая жена и вторая, оказа­лись на высоте своих жизненных задач. Тут особо следует подчеркнуть заслуги покинутой жены, имен­но ей пришлось настудить на горло собственному самолюбию, давить в себе гнев (и это тоже ведь не единожды, а каждый день), действительно забыть о себе и думать о детях. Многие ли женщины на это способны?

К сожалению, практика обнаруживает здесь картину удручающую, когда мать делает ребенка орудием мести, нарочно обрывает его связь с отцом, чтобы сделать больно бывшему мужу, настраивает ребенка против отца — он-де тебя бросил (хотя на самом деле он и не думал бросать ребенка, а только не мог жить вместе с его матерью).

А как грубо нарушается тут закон! Ведь он провозглашает равенство родительских прав, а на деле (в частности, и потому, что в органах опеки и других, решающих эти проблемы, как правило, работают женщины, в чьих головах убеждение, что при всех обстоятельствах всегда виноват мужчина) приходится видеть множество несчастных отцов (тех самых, «кормящих», любящих ребенка нисколь­ко не меньше, чем его любит мать), которые стучатся в двери всевозможных инстанций, добиваясь осущест­вления своего законного права видеть ребенка, участ­вовать (как опять же велит закон) в его воспитании — а через неделю мать пишет в те же инстанции, что после свидания с отцом ребенок «кричит по ночам» (это «кричит по ночам» стало уже привычным клише и, как правило, достаточным поводом, чтобы свидания прекратить). Закон требует, чтобы при решении судь­бы ребенка принимали во внимание только одно — интересы самого ребенка, но как часто эти интересы бывают принесены в жертву самым низким стра­стям!