Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Боюсь, она сейчас упадет. Надо уходить, и я делаю последнюю безнадежную попытку — подхожу и предлагаю ребятам от мамы две плитки шоколада. Эффект превосходит все мои ожидания.

— Не бери! — страшно кричит Гоар, и мы пони­маем, что глаза ее видят смерть.

Плитки я уношу, не оставляю. Кто знает, какое им здесь найдут применение...

И вот они — Сурен и Гоар — выйдут в жизнь.

Вечно настороже, в предчувствии опасности, в ожида­нии удара. Если, став взрослыми, они поймут, что их обманули, они будут думать, что миром правит клевета; если они ей поверят, то жизнь, где мать может принести детям отравленный шоколад, пока­жется им и того страшней. А каковы станут они сами?

В этой истории дети были пассивным объектом низких страстей, а бывают случаи, когда ребенка превращают в активный «субъект» семейной тяжбы.

У маленького Костика были и отец, и мать, и бабушка, и дедушка, он рос счастливо, пока роди­тели не расстались. Суд оставил его матери, но, когда детский сад выехал на дачу, отец, наняв за десятку мальчиков-подростков, их руками выкрал сына, спрятал и, как и Сарибек, жену к нему не под­пускал. Но вот педагоги стали замечать неладное: Костик время от времени делал странные замеча­ния, например, что папа лучше мамы, у него подар­ки дороже и мебель в доме красивей; и вообще мама, когда он был маленький, отнимала у него конфеты, чтобы съесть самой. А главное, у дедушки, маминого отца, есть ордена и медали, только все они сняты с наших убитых солдат. «Если не верите,— гордо прибавлял мальчик,— спросите моего папу». Согласитесь, что это ничуть не хуже «отравлен­ного» шоколада, только преподносилось ребенку каждый день.

Однажды в юридическую консультацию пришел мальчик, ему нужен был совет юриста.

— Если кому-нибудь плохо дома,— спросил он,— может этот человек уйти в другую семью?

— А кто этот человек? — спросил в свою оче­редь юрист.

— Так, один мальчик,— был ответ.

Надо думать, что юрист объяснил ему, что роди­телей не выбирают. А Максим не знал, что делать: ему сказали, что у него не родная мать, а мачеха. Спору нет, Зою Николаевну он любил, но почему же она никогда его не защищает? Та, родная, таинственная, где-то далеко живущая (или его от нее прячут?) в обиду бы не дала. Обид между тем накопилось немало, он вспоминал самые горькие, и в их числе один случай, происшедший на даче. Максим вместе с другими ребятами лазил на чужой участок, хозяйка их гоняла, они принялись кидать в нее камнями — поступок, что говорить, безобразный. Узнав о нем, Павел Максимович, отец Максима, схватил палку, об­ломал ее о Максима, а потом отшвырнул от себя сына так, что тот рассек лоб. Вернувшись, Зоя Николаевна застала Максима дрожащего, в слезах и крови. Узнав о постигшем его наказании, она прежде всего спросила, какой была палка. Дрожа и всхлипывая, Максим показал — сантиметра два толщиной. Тогда Зоя Николаевна спросила, сколько раз отец ударил. Раз двадцать, ответил Максим.

— Мальчик,— размеренно сказала Зоя Нико­лаевна.— Если бы палкой толщиной в два санти­метра он ударил тебя двадцать раз, тебя бы не было в живых. Вывод? Ты фантазируешь.

Педагогика Зои Николаевны была последо­вательна — требовательность и еще раз требова­тельность; ни в коем случае не жалеть, никакого плаксивого сиротства. А главное, она была именно их тех взрослых, которые считают необходимым поддерживать авторитет друг друга во что бы то ни стало, пусть и вопреки справедливости.

Вот так и рос Максим между взрывами отца и ледяной требовательностью матери. Да, оба они любили его и заботились о нем, особенно Зоя, которой было не так-то легко поддерживать мир в семье, учитывая бешеный характер отца и расту­щую нервозность сына. И вот, чтобы они немного отдохнули друг от друга, она придумала отвезти Максима к их доброй знакомой Вере Васильевне Ковалевой; отвезли его на две недели, но как-то само собой прошло два месяца, а когда за ним приехал отец, мальчик вернуться домой отказался. Тогда Па­вел Максимович железной хваткой схватил его поперек живота и понес, а тот стал орать и выры­ваться, вмешались соседи, разгорелся скандал не хуже, чем в доме Сарибека, произошло даже что-то вроде драки, во время которой Максим убежал на чердак и там схоронился. Правда, на следующий день Вера Васильевна убедила его вернуться домой, но под Новый год опять возник конфликт, родители хотели встречать на даче, а сын не хотел и стоял на своем, отец был сильнее и с криком: «Уходи!» — вытолкал его за дверь, а потом дрожащими от бе­шенства пальцами набрал номер Веры Васильевны и бешеным голосом поздравил ее «с Новым годом и новым внуком». Зоя Николаевна опять не всту­пилась.

От родителей долго не было вестей, а потом появилась Зоя с приказом Максиму отправиться в интернат., Отсюда на воскресенья мальчик бегал не домой, а к Вере Васильевне и однажды тяжело заболел. Она ухаживала за ним более двух месяцев, а Павел Максимович писал во всевозможные инстан­ции, что она сманила у него сына. Конфликт разгорался. В ходе его Ковалевы вспомнили, что у Максима есть родная мать, ее разыскали и вызвали телеграммой. И вот однажды, когда Максим шел из школы, во дворе его поджидала Таня, младшая из Ковалевых.

— Максим,— сказала она,— там, наверху, тебя ждет человек, который знает тебя с детства.

Он сразу понял — Она! Наконец-то Она! — отшвырнул портфель в сторону и кинулся наверх но лестнице.

Там стояла и улыбалась ему, и протягивала ему руки красивая женщина. Он кинулся в эти руки с великим облегчением, и плакал, и Ковалевы плакали, счастливые, что соединили разлученных. Но таким образом в борьбу вступила еще и третья сила. Конфликт крепчал. Родители Максима (отец и Зоя) и Ковалевы (не Вера Васильевна, а младшие члены семьи), увы, все больше входили во вкус.

Павел Максимович охотился за сыном, а тот прятался. Павел Максимович писал, куда мог (под­купили мальчика, развратили мальчика, их надо судить, их надо гнать с работы), и мальчик об этом знал. А Ковалевы терпели, терпели, не вытерпели — и тоже стали собирать на Павла Максимовича «компромат» (что при его характере было нетруд­но), все это непрестанно и бурно обсуждали, не стесняясь присутствия мальчика. Конфликт набирал силу, грозя взрывом, который и не заставил себя ждать. Катастрофа приняла вид «объяснительной записки», где Максим объяснял, почему не хочет жить с отцом.

«Объяснительная записка. Я, Михайлов Максим, ученик 7 «В» класса, не могу жить с отцом, потому что: 1. Забрав меня у родной матери, он скрывал меня от нее двенадцать лет; 2. Бил меня до крови и издевался, как хотел, и я фактически потерял детские годы, и как бы мне хотелось их вернуть, но с р. ма­терью».

В этих горьких жалобах по крайней мере две лжи. Первая: кто поверит Раисе Ивановне, что она искала сына двенадцать лет и все найти не могла; или тому, что ей сказали (анонимное письмо!), будто сын умер, и она на том успокоилась, не пытаясь проверить ужас­ного анонима или найти могилу. Второе: Максим умолчал обо всем том хорошем, что было в его детст­ве, и это тоже ложь.

Но зато сколько же тут было злой правды!

«Теперь перехожу к родной матери,— продолжает мальчик,— я могу твердо сказать, что люблю ее так, как ненавижу отца. Я отрекаюсь от отца и мачехи, они мне НИКТО!» (Родители — никто? Зоя Нико­лаевна, которая ночи напролет носила его, боль­ного и маленького, на руках, десять лет заботилась о нем — и никто?)

«Я требую справедливости к семье Ковалевых, а потом уже к себе, во-первых, потому, что так говорят французы, а во-вторых, потому, что они люди, сделавшие за полгода мне добра больше, чем отец за двенадцать лет!» (Сомнительная арифметика.) Кончается письмо цитатой из газеты о том, что здо­ровье и безопасность детей рассматривается как задача общегосударственной важности...