Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Эти жизнерадостные, одаренные, общительные ребята с каждым днем все больше влюблялись друг в друга. Их попытки скрыть от окружающих свою взаимную склонность оказались напрасны­ми: они стали как бы светоносны, спрятать это обстоя­тельство было невозможно и скрыться с ним не­куда.

Утро. Они еще только увиделись издали, только идут коридором училища, а кругом — все это чувст­вуют — уже происходит что-то, не то потеплело, не то лампочки горят ярче. «Как-то приятно станови­лось на душе» — так простодушно, но и всего, навер­ное, точнее сказал один из их друзей. Они не просто шли навстречу друг другу, их тянуло, как магни­том, и это ощущение счастливого взаимопритяже­ния — куда его скрыть?

О будущем они не думали, оно напомнило о себе само: Людмила Васильевна, Ленина мать, решила уезжать из этого города, где

ей не было работы по специальности. Но как это сделать? Лена в училище. Лена вся в музыке, у Лены любовь. К тому же мать с дочерью, очень близкие, еще ни разу не расстава­лись. А Боря? «Я не знаю, что тогда будет,— писал он Лене в каникулы,— по-моему, будет очень плохо. Для меня. Я уже не представляю себе жизни без тебя, мои планы на будущее связаны с тобой. Я, ко­нечно, не знаю, что думаешь ты на этот счет. Леночка, я очень надеюсь, что мы не расстанемся никогда, даже если ты уедешь. Я люблю тебя, и не думай обо мне ничего плохого. И тетя Люда пусть не думает. Я не хочу тебе ничего плохого. Ты для меня самая добрая, ласковая и красивая». Так призрак разлуки сильно продвинул их отношения, в своем (еще полудетском) письме он первый заговорил о браке. И в его просьбе не думать о нем ничего плохого тоже был свой смысл. С отъездом матери Лена оставалась одна в квартире. Людмила Васильевна уважала дочь, вполне ей доверяла, но все же беспокоилась (девочка еще, едва восемнадцать!), а потому, уез­жая, оставляла в доме свою «полицию нравов». Эта «полиция нравов» в лице девушки-соседки приходила к ним по вечерам пить чай (Лена была мастером уюта, и у нее вкусно было пить чай с ва­реньем), кроме своих надзорных обязанностей она уже от себя осуществляла еще одну инспекцию — Лениного холодильника: если он был пуст, бежала к себе через площадку за супом или чем-либо таким. «Полиция» все больше влюблялась в своих подо­печных, но — работала. Когда становилось поздно, она говорила с лукавой улыбкой:

— Боря?

И Боря, покорно вздохнув, поднимался, бедный Ромео. Джульетта не возражала ни словом. То, что она жила одна в квартире, накладывало на нее, так ей казалось, особые обязательства.

Она вообще была замкнута и строга, когда разговор касался их отношений, не терпела никаких шуточек или тем более скользких намеков. Однажды, когда она, проспав, опоздала на занятия и препо­давательница, не отличавшаяся тактом, сказала прилюдно: «Ты бы Бориса просила, что ли, чтобы он тебя пораньше будил» — Лена была в страшном гневе. А преподавательница, к слову сказать, не имела ничего против их романа, просто не понимала, что шуточки, которые еще кое-как могут сойти в компании взрослых, неуместны, когда речь идет о юности.

Им хорошо жилось. Дни были, как переполненные чаши, жизнь в них плясала, переливалась через край. И ансамбль, где пел он, и дуэт, где пела она (это кроме учебы), и погоня за новыми пластинками, и участие в конкурсах (а Борис даже однажды, чтобы подработать, играл на свадьбе, за что его — «частное предпринимательство»! — чуть было не исключили из училища). И в кино, и в концерты ходили, и гостей (трех девочек и одного мальчика) принимали и были неразлучны — до того часа, конеч­но, пока «полиция нравов» не скажет своего: «Боря?»

Еще в начале лета Борис писал Лене: «Мне очень хочется, чтобы наши мамы познакомились». Мамы действительно встретились, и настроение их в ту пору было — совет да любовь, потому что Людмила Васильевна души не чаяла в Борисе, а Лена, когда впервые была приглашена в дом Бориса (это в городке, километров в пятидесяти от областно­го центра, где они учились), всех очаровала. «Скажу тебе честно и по секрету,— писал Борис,— ты моим паханам (простим ему жаргон, мальчишек в семнадцать, как мух на мед, тянет к жаргону: кругом так много слов, и все не новые!) — страшно понравилась. Я не знаю даже, кому больше, матери или отцу. Мать мне все время говорит: «Какая хоро­шая девочка Лена. Скромная, умная, культурная. Не то что ты, обормот».

Но такое счастье длилось недолго, безмятежность исчезла, все стало смутным, все сбилось и, наконец, запуталось настолько, что потом нелегко было устано­вить точную связь и последовательность событий.

Говорят, все началось с того дня, когда Борис заговорил со своей матерью о женитьбе. Жениться им действительно было рановато (тем более что мальчику еще не было восемнадцати, Лена старше на год, обстоятельство, по-видимому, переживавшееся ими трагически, во всяком случае Борис со свойствен­ной ему пылкостью писал, что готов отдать год жизни, лишь бы их лета сравнялись), но Борис так не считал и, когда мать сказала «нет», тихо взбунтовался. С практической точки зрения это «нет» ничего не значило: ему вот-вот должно было исполниться восемнадцать. Должно было, но не исполнилось. Борис и Лена покончили с собой в один день и час, оставив записку: «Если вдвоем нам нет места на этой земле, то хоть похороните вместе». Есть тут зачеркнутые слова, которые, впрочем, нетрудно прочитать: «С вашей помощью...»

Убитые, уничтоженные матери, потрясенный, еле живой отчим (это он первый вошел в комнату и их увидел), опухшие от слез друзья — все они ста­рались понять: молодые, веселые, полные сил, что их заставило так страшно распорядиться судьбой своей и своих близких, приговорить матерей к по­жизненной казни? Материнский запрет? — они не собирались с ним считаться (уже ходили в загс для предварительной разведки). Рассказывали о какой- то травле, которой будто бы подверглась их любовь, но никакой травли на самом деле не было, никто им в душу не лез, напротив, кругом говорили о будущей свадьбе. Если бы речь шла о психическом сдвиге, о злоупотреблении спиртным — но эти ясные дети, что с ними случилось? И к кому относятся зачеркну­тые слова? Все это необходимо было мне понять, когда я приехала по этому Делу, понять — и ради памяти погибших, и потому-что нельзя пройти мимо катаст­рофы, не поняв ее, не исследовав ее причин.

Итак, отношения портились. Элла Степановна, мать Бориса, приехала в училище, потребовала жур­нал посещаемости, убедилась, что у Бориса и Лены много пропусков (оправданных, впрочем, медицин­скими справками), стала сопоставлять даты, увидела, что несколько дней ребята пропустили вместе... Ис­кала Бориса, не нашла (он в тот день как раз играл на злополучной свадьбе), вызвала с занятий Лену, громко допрашивала ее в коридоре — этот разговор Лену оскорбил. Людмила Васильевна написала Элле Степановне письмо, просила оставить дочь в покое, не мешать ей учиться, а вопрос о браке, мол, ребята будут решать сами, В свой следующий приезд Элла Степановна нашла Бориса у Лены (они вместе с дру­гом Сашей готовились к экзаменам), долго ругала, увела (тогда он еще был покорен), опять ругала («правильна была позиция матери»,—сказала мне одна из преподавательниц училища) и отбыла. Зим­ние каникулы он провел дома (и все еще был поко­рен), но уехал на три дня раньше начала занятий, сказав, что они начинаются 23-го, когда на самом деле они начались 26-го.

А теперь — внимание.

Элла Степановна приехала в училище и узнала, что сын неправильно назвал дату начала занятий. Она — на квартиру, где он жил, там ей сказали, что он дома не ночует. Она — к Лене домой, их нет. Они с мужем пришли через два часа (было это около шести часов вечера), им открыла Лена, и они вошли. Дверь закрылась, разговора никто не слыхал. После того как родители ушли, к ребятам забежал их друг Са­ша, застал их сильно расстроенными, Борис сказал: «Ты нас извини, такое настроение...», и Саша понял, что ему надо уйти (если бы он знал!). До разговора Лена и Борис были веселы и спокойны (Лена напекла блинчиков с мясом, дверь Элле Степановне открыла с улыбкой, это видели), после разговора они покон­чили с собой не в минутном порыве, но обстоятель­но — написали записку; вывинтили пробки, чтобы не звонил звонок; поставили замок на предохранитель, чтобы люди смогли войти, не ломая двери. Мы не знаем, что думали они, что сказали друг другу в свой последний час, но знаем, что решение было принято как обдуманное и непреложное.

В городе была весна, когда я сюда приехала. Лед по краям тротуаров подплывал, сверкая; свечи топо­лей, их, сплетенные из прутьев каркасы словно бы уже потеплели; сосульки летели с крыш и вдребезги разлетались по лоснящемуся цветному асфальту. А когда на солнце находили облака, все становилось матовым, и в воздухе возникало какое-то недомогание, что-то вроде озноба, то ли от ледяной воды, то ли от обычного весной ожидания. Это их город. Они ходили по этим улицам, взбегали по этим лестницам. Прошел год, а ничто не забылось, ничто не затяну­лось. Но никто не мог мне объяснить причину тра­гедии (разве что один разговор мне объяснил, но его предстояло проверить). Сможет ли Элла Степановна?