Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Сперва — прощание с прошлым. Он перебирает, пересматривает прошлую жизнь и как бы от нее отрекается. Тема раскаяния и раньше с необыкно­венной силой звучала в пушкинской поэзии, теперь для нее существует еще один непосредственный по­вод. Его холостяцкие похождения, умноженные к то­му же стоустой молвой, теперь аукаются ему трево­гой. Встревожена не только теща, но и сама Наталья Николаевна: юная невеста в сомнениях, в недоверии, и у нее, увы, есть к тому основания:

Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня... Кляну коварные старанья Преступной юности моей...

Итак, в ходе душевной работы болдинского пе­риода первое дело — прощание с прошлым, с умер­шими Любовями. Но есть где-то

его живая любовь, с ней он прощается с глубокой трагической печалью. Мы не знаем, кто была эта женщина, нам важно, что в преддверии женитьбы он простился и с ней. При­вожу полностью это поразительное прощальное письмо.

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать.

Бегут меняясь наши лета, Меняя все, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.

Сколько трагизма и дурных предчувствий, но планы его, несмотря на все это, были четкими, про­думанными и, наверное, все же исполненными на­дежд. Пушкин, бездомный всегда, включая детские годы, собирался строить свой Дом.

Он женился не только потому, что был влюблен в Гончарову, но и потому, что хотел создать семью с любимой женой и любимыми детьми, душа его жаждала тепла и прочной жизненной основы.

Женский идеал Пушкина достаточно известен — Татьяна. Достоинство, сдержанность («все тихо, про­сто было в ней»), светская безукоризненность, пре­зирающая высшее общество и готовая отдать «всю эту ветошь маскарада, весь этот блеск, и шум, и чад за полку книг, за дикий сад...» Но если прежнюю

Таню легко представить себе среди усадебного быта (да она в нем и написана), то Татьяну второй части, величественную и аристократическую, в простой повседневности — женой — представить очень труд­но. Между тем в «Онегине» Болдинской осени есть и другой женский идеал, данный в окружении наро­читой прозы (сломанный забор, утиный пруд и даже кабак с балалайкой и плясками), и сам поэт наро­чито прозаичен: «Мой идеал теперь — хозяйка, мое желание — покой, да щей горшок, да сам большой». Ироническая интонация не должна нас смущать и путать — в этих строчках нам представлена истин­ная мечта Пушкина о тепле и покое.

Можно ли совместить эту деревенскую хозяйку с аристократической Татьяной? Мы увидим, что именно этого соединения аристократизма и домашнего тепла ждет Пушкин от своей жены. Вообще представление о том, будто Пушкин был опрометчив в выборе не­весты и слишком уж пленился ее красотой, действи­тельности, я думаю, не соответствует. Разумеется, он был влюблен, но головы отнюдь не терял и выбирал осмотрительно. В пору дурного настроения он даже прямо писал об этом Н. И. Кривцову: «...Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хлад­нокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновен­но живут. Счастья мне не было... Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди, и вероятно не буду в том рас­каиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью».

Речь идет не о недостатке любви (ей достаточно доказательств), но о трезвости выбора. Наталья Ни­колаевна соответствовала пушкинскому идеалу во многом: была проста, сдержанна (современники единодушно отмечают ее молчаливость, сдержан­ность, прелесть манер), письма ее к Пушкину до нас не дошли, мы вынуждены ловить отсветы ее облика в письмах поэта. А они свидетельствуют с несомнен­ностью, что он писал «своему брату», другу, который хорошо его понимает. Он хотел получить друга и получил. Но ведь он хотел еще и хозяйку?

И тут выбор его оказался точен, со свойственной ему проницательностью Пушкин Наталью Никола­евну угадал. Молодые были счастливы — об этом го­ворят окружающие, об этом свидетельствует сам Пушкин в письме другу: «Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не из­менилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился». Рассеялись и опасения, возникшие по схеме: муж немолод и некрасив, а жена очень молода и очень красива. Эта схема не учитывала пушкинского обая­ния, столь могущественного, что его хватило через полтора столетия на нас, потомков, и еще хватит на столетия; могла ли не почувствовать этого обаяния, молодая интеллигентная девушка?

В пушкинских письмах жене несколько устой­чивых тем. Тема тоски по ней и заботы о ней — одна из самых постоянных. Другая устойчивая тема — ревность. Удивительным образом Наталья Николаев­на оказалась ревнивее самого Пушкина, письма ее полны упреков и подозрений, а его — оправданий и объяснений. «Ваше благородие всегда понапрасну лаиться изволите»,— пишет он ей, цитируя «Недорос­ля», и тут же клянется, что у него нет склонности к некой фрейлине. Ревность, впрочем, свойство весь­ма тягостное, и Пушкин с ним борется всегда одним и тем же средством — насмешкой. Ну, могла ли Наталья Николаевна не смеяться, прочтя такое пись­мо из Оренбурга: «Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетни­чаю — и на днях отказался от башкирки, не смотря на любопытство, очень простительное путешествен­нику. Знаешь ли ты, что есть пословица: На чужой сторонке и старушка божий дар. То-то женка. Бери с меня пример».

Самые интересные и поучительные для нас — резкие письма Пушкина, с укором, с выговором, а были и такие. Наталья Николаевна писала ему о своих светских победах — а надо сказать, что светские успехи жены были приятны Пушкину, ему нравилось наблюдать, как все поражены, когда она появлялась на балу; ее красота, ее умение себя дер­жать, ее очарование — все это составляло его гор­дость. Но вместе с тем он строго следит за тем, чтобы на опасных светских полях его жена не сделала лож­ного шага. «Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожу­рить. Ты кажется не путем искокетничалась. Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало». На самом деле, выговор очень крут: «Ты радуешься, что за тобой, как за сучкой, бегают кобели», в этом большой заслуги нет, «стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут». Словом, Наталья Николаевна получила по первое число, хотя в письме сделана попытка смяг­чить резкость. «Теперь, мой ангел, целую тебя как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не за­бывай... Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar... Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился; разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя».

Выговор, надо думать, был необходим, невероят­ный успех в свете мог вскружить голову Наталье Николаевне, такой еще юной, и все же Пушкин через неделю, подумав, решил, что был слишком резок: «Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится я был немножко сердит — и кажется письмо немножко жестко. Пов­торю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношении к свету: уважения». «Не сердись, что я сержусь»,— скажет он в другом письме.