Счастье жить вечно
Шрифт:
Борис пришел в себя первым. Увидел мертвенно бледное, с закрытыми глазами, лицо Нины. Вскочил, бросился к ней на помощь, забыв о том, что сам еле держался на ногах.
Валентин закончил передачу, выключил рацию и вышел из землянки.
Зимний день догорал. Солнце уже скрылось за деревьями, и только кое-где буравили стену леса, искрились в снежном одеянии сосен и елей его острые стрелы-лучи. Стало еще холодней, упорно клонило ко сну…
Мальцев принялся шагать по тропинке, согреваясь широкими взмахами рук,
Нестерпимо хотелось есть… Хотя бы что-нибудь взять в рот, во что-то впиться зубами, жевать, глотать! В землянке в котелке давно остыла распаренная кипятком кора деревьев — единственное блюдо «обеда», который он предложит товарищам, когда они вернутся. Вот все, чем он может попотчевать их, продрогших, уставших и голодных уже много дней подряд.
Этому лютому голоду уступал даже тот, что терзал людей в осажденном Ленинграде, — испытание, через которое прошла вся четверка разведчиков.
Там они голодали и переносили другие лишения вместе с тысячами советских людей, подпиравших друг друга плечом.
Там, пусть самый скудный, но, рано или поздно, они получали паек, могли поддержать товарища, падавшего с ног, и сами встретить помощь и поддержку, когда приходилось совсем туго.
Там их окружала жизнь, конечно, тоже невероятно трудная, до отказа полная опасностей и невзгод, но жизнь Большой Земли, родной и свободной, от которой они теперь были отдалены городами и селами, полями и лесами, захваченными врагом.
Там их окружала жизнь среди своих, среди настоящих людей. Здесь их на каждом шагу стерегла одинокая смерть. И хуже самого лютого зверя были охотившиеся за партизанами эсесовцы и жандармы.
Не раз они обдумывали свое положение, искали выхода из тисков голода. Не отправиться ли за продовольствием в одно из окрестных селений? Тогда наверняка появятся у них и хлеб, и молоко, и, быть может, даже кусок ароматного, сочного жареного мяса…
Соблазн был очень велик. Он так и манил.
Голод, однако, не лишал партизан способности здраво и хладнокровно оценивать обстановку, не теряя самообладания, взвешивать все «за» и все «против».
Рисковать нужно было на каждом шагу. Риск заключался в повседневном труде партизан. Он — сама судьба разведчиков, тех, кто всегда идет впереди по неизведанным, опасным путям. Но риск не должен быть безрассудным шагом отчаяния, игрой со смертью, пренебрежением условиями, обстановкой. Зоркость разведчика — не только в остроте его глаз, но и в умении заглянуть мысленно вперед, хладнокровно и терпеливо вдуматься в последствия, в то, что ждет впереди, скрытое расстоянием и временем, затуманенное желанием.
«За» было ничтожно мало, «против» — наоборот. Окрестные деревни кишели гестаповцами и полицаями. Показаться там, означало наверняка попасть им в лапы. Только лесная чаща давала разведчикам, хотя и относительную, но все же безопасность. Только не расставаясь с нею, могли они не прерывать наблюдений за дорогами, обеспечивать и впредь Ленинград регулярной информацией, т. е. делать то, ради
И решение оставалось неизменным: на риск идти нельзя, нужно ожидать самолета, остается одно — терпеливо сносить голод, не уступать ему.
Валентин настороженно прислушался. Товарищам пора было возвращаться.
Далеко-далеко, в гуще леса чуткая, как натянутая струна, тонко звенящая тишина нарушилась: снег заскрипел под ногами людей. Звук нарастал, приближался, становился все более резким; ему вторило эхо. Шел он с одной стороны — той, откуда всегда определенным маршрутом возвращались на базу партизаны.
Эхо несколько раз повторило, понесло, как на крыльях, и растворило в окутанных сумерками дальних просеках условный сигнал — двойной короткий стук по стволу дерева.
Ляпушев, Борис и Нина вернулись одновременно. Они были обессилены: тяжело опираясь друг на друга, с трудом добрались до землянки и сразу, в чем были, легли спать. У них не хватило сил даже прикоснуться к «обеду», который Валентин подогрел.
Нет, дальше так продолжаться не может! Еще одни голодные сутки, и, кто знает, сможет ли Борис выйти на наблюдательный пункт? Не замерзнет ли он там? Хватит ли сил у Валентина ухаживать за рацией? А Нина? Не упадет ли она без чувств, возвращаясь на базу с боевого задания? На себя стал не похож и командир группы — исхудал, кожа да кости…
Ах, как хорошо было бы сейчас забыться в глубоком, крепком сне! И такому сну просто положено сразу же являться к человеку, который провел день, забыв об отдыхе, напрягая физические и моральные силы до последнего предела. Уставший и продрогший, Михаил Иванович ожидал, что стоит лишь ему прилечь, с головой накрыться шинелью, подышать под ней для большего тепла, и он мгновенно и надолго уснет. Но вот Ляпушев лежит на своей подстилке, согревшись, лежит и час, и два, а даже легкая дрема и та бежит от него.
Мысли, мысли, мысли… Одна беспокойнее другой…
Есть ли хоть какой-нибудь расчет дальше ожидать продовольствия, сложа руки? Не лучше ли подумать о мерах, которые нужны немедленно? К чему приведет их такое ожидание? Пожалуй, только к одному — неминуемой голодной смерти.
В Хвойной, перед вылетом, командир группы десантников еще раз выслушал и запомнил слово в слово строгое предписание: стороной обходить населенные пункты, не попадаться никому на глаза, все время быть только в лесу, какими бы ни оказались обстоятельства, не покидать его.
Михаил Иванович отлично знает, чем для них является лес и почему нельзя из него показываться. Он всегда помнит, что обязан соблюдать самые крайние меры предосторожности, — то, что от него требует это предписание, вновь повторенное у борта самолета в Хвойной.
Да, но не всякая инструкция способна учесть всю сложность обстановки здесь, в тылу врага. И не для того она дается, чтобы слепо следовать за ней даже во вред делу. Кто скажет ему спасибо, если он ни на шаг не отступит от предписания командования и погубит своих ребят, заморит их голодом?