Счастливый доллар
Шрифт:
– Нет. Это Бонни.
– Бонни – твоя подружка? Стихи очень красивые. Нет, правда. Я стихи люблю. Я даже сочиняла когда-то, но потом бросила. Не получалось, как хотелось. А как получалось, совсем не хотелось. Я не очень талантливая. Слушай, а у тебя есть мечта?
Ноги качнулись, дернулась тень на стене, и Маринка сглотнула ком вязкой слюны. Ну же, отвечай, черт бы тебя побрал! Разговаривай! Раскрывайся! Мечты у всех есть и… и баш на баш. Душа на душу, чтобы привязаться. Чтобы вместе. Чтобы вытащил.
– Есть. А у тебя?
– И у меня.
–
– Ну… я сяду, хорошо? Я устала стоять и замерзла очень. Спасибо за плед. А мечта… я замуж мечтаю выйти. Нет, я понимаю, глупо это, но кто сказал, что мечты обязательно должны быть умными? И я вот с детства… у соседки нашей свадьба была. Невеста-красавица, авто в лентах и шариках, гости… я как увидела, прямо заболела.
Не смеялся. Не хмыкал. Слушает ли? Слушает. Марина совершенно точно знала. Откуда? Ниоткуда. Но раньше никто не слушал про ее мечту.
– Мама смеялась, когда я в тюль заворачивалась. А я только и думала о том, какая красавица буду…
– Ты не замужем. – Прозвучало как обвинение.
– Ну… да. В смысле нет. Не замужем я. Так получилось. Я хотела. Несколько раз, но… понимаешь, они были против. То есть замуж как бы за, а вот чтобы свадьбу, как я хочу, так против. Олег вот… скажи, что с Олегом? Пожалуйста! Я его очень люблю!
– Нет, – возразил человек, и ботинки исчезли. – Ты его не любишь. Ты просто хотела замуж. Мечту исполнить.
– А что плохого в том, чтобы хотеть исполнения мечты?! Что?! – Марина сорвалась в крик.
– Ничего. Доллар верни.
– Да какой доллар?!
День наступит, И лягут на вечный сон В нескорбеющей рыхлой земле…Кальяново лежало под холмом, растянувшись полукругом и домов, и коровников, скрепленных чахлыми заборами. Вверх карабкалась гравийная дорога, вниз стекали канавы, разделяющие узкое одеяло полей. Солнце рассыпало солнечные зайчики по тухлой воде и золотой пшенице, по черному пятачку асфальта перед автобусной остановкой. Агнешка притормозила и вышла. Низенькое здание из белого кирпича. Скамейка. Столб с ржавой табличкой, на которой давно уже не разобрать ни букв, ни цифр. Старуха с вязанием и парой коз. Козы бродили, выдирая редкую траву, что пробивалась сквозь щели в асфальте.
– Добрый день, – поздоровалась Агнешка, разглядывая бабку. Та кивнула, не отрываясь от вязания.
– Извините, а вы не подскажете, как найти…
– Не подскажу. – Бабка ловко шевелила спицами, выплетая сложный узор из красных и черных ниток.
– Но… я заплачу.
– Иди отсюдова, – огрызнулась бабка. – Иди-иди, а то знаю я таких. Поначалу ласковые, а потом…
– Но мне просто…
– Пшла отсюдова! – Бабка дернула за веревку, и козы бросили пастись. Черная и белая. Белая и черная. Со слезящимися глазами и…
– А ваши козы больны, – Агнешка, не обращая внимания на бурчание, подошла к черной. Присела. Заглянула в глаза, в ухо. Сунула руку, ощупывая вымя. Так и есть, сухое и шелушится. Коза жалобно заблеяла и попыталась вырваться.
– Цыц, – прикрикнула Агнешка козе, а бабке сказала: – У них мастит начинается. Если не начнете лечить, то…
– А ты что, докторка? – бабка отложила вязание, сняла очки, оставшись в других, меньшего размера и оттого скрытых под первой парой.
– Ветеринар…
Чай пили в домике. Стоящий на отшибе, он казался искусственным островком в зеленом море. Пласталась по земле ежевика, поднимала колючие плети малина, проблескивая алой ягодой в листве. Плотной стеной стояли смородина и крыжовник. Башенками возвышались яблони. А виноград захватил плацдарм на крыше дома.
В зелени жужжали пчелы, тяжелыми бомбардировщиками проносились шмели, звенело в тени комарье, и только мелкие зеленые мошки носились по кухне беззвучно.
– Сколько я тут живу? Да долго. Как с мужем приехала, так и живу. Тут хорошо. Зеленое все, радостное. – Старуха сидела в углу. За ее спиной алым шелком переливалось знамя, приколоченное к стене крупными гвоздями. А уж на знамени сиял золотом иконостас. – Я ж с Северу сама. Там-то ни яблок, ни груш, про вишню с черешнею так и молчу.
– Значит, давно живете? – уточнила Агнешка.
– Давно.
– И всех знаете?
– Всех или нет, но многих знаю. Тут прежде большой колхоз был, богатый. А теперь-то развалили все. И народишко разъехался.
Старуха поправила очки, сползшие на кончик носа.
– Так вам про Матюхиных надо? Неужто нашли?
Агнешка кивнула и Семена под столом пнула: чего молчишь? Помогай. Это же ему надо, а не Агнешке. А Агнешка и так старается, вон, часа два с козами возилась. Потом свиней смотрела и толстых, разленившихся гусей.
– Ищем, – неопределенно ответил Семен, вытаскивая красные корочки. – Собираем вот информацию. Опрашиваем свидетелей. Так как их звали?
Матюхиных в селе было четверо. Поначалу-то больше, мать их, что крольчиха, приносила каждый год по дитяти, а однажды и двоих, но те быстро померли, переселившись из грязной хаты на чистое местное кладбище. Там уже от семейства Матюхиных – бедового, прям по-другому не скажешь, – уже не то четверо, не то трое лежало. А в поздние годы и еще добавилось.
Бабы в деревне Матюхину и судили, и жалели. Она же словно и не замечала, как живет. Ходила грязная, какая-то вечно задумавшаяся. Спросишь чего – уставится, захлопает коровьими выпученными очами, а потом, так и не ответив, побредет дальше. Младенцев носила в платках, как подрастут – отпускала во двор возиться, под пригляд старших. А за теми-то за самими приглядывать надобно…
Матюхина в деревне судили и побаивались. Длинный, широкий в плечах и дурной норовом, готовый взорваться с любого, самого пустяшного пустяка, он попивал и поколачивал и жену, и детей, пока однажды не зашиб трехлетку насмерть.