Щит земли русской
Шрифт:
– Верно молвил кузнец Михайло! – громко, понемногу успо каиваясь, заговорил воевода Радко. – У черниговского гостя и в Чернигове клети не только мышами полнятся. Нам же надо радеть не только за очаг свой, за детей своих, хотя они нам и дороги. Русь за нами, этого нельзя забывать!
– Мы – для Руси! Почему же Русь не для нас? – кричал все тот же черниговец. – Почему вся Русь не встанет и не придет к Белгороду?
Но воевода отстранил его и заговорил с вече:
– Русь поднять – не Ирпень переплыть, нужно время. А это время князю даем мы, белгородцы… А теперь слушайте мое слово: никто из вас пусть и в помыслах
– А чем кормить будем людей, воевода Радко? – это уже посадник Самсон подал голос.
На помост взбежал ратай Лука и заторопился сказать, волнуясь от собственной смелости:
– В твоих клетях поищем, посадник Самсон! Там и найдем корм воям и белгородскому люду!
– Искал уже Могута у волостелина Сигурда, а пыль одну нашел! Все вывезено! – ответил, а скрыть не мог тревоги, которая отразилась на злом лице, – вон как осмелело Могутово племя! При всем вече грозят клети пограбить! Ну и времена пришли на Русь! – Гордей и я весь припас отдали дружинникам на прокорм.
– Неправду говоришь, посадник, – возразил Лука и повернулся к толпе: – Смотрите, люди, каков я и каков посадник! Он быку подобен, я же – бычий хвост? – голодом съеденное лицо ратая Луки перекосилось от гнева. – Ему да иным мужам торговым осада туги не принесла. Наши последние золотники да резаны в их кису пересыпались за прокорм. Дети мои – как ковыльные стебельки на ветру высохли, сил нет смотреть на них. А старшей, Златы, и вовсе не стало… Что скажешь на это, посадник Самсон?
Посадник в гневе стукнул ногой о помост.
– Не равняйся с княжьим посадником, простолюдин!
Но Лука не дрогнул от грозного покрика.
– Прежде не равнялся и впредь, как уйдут печенеги, равняться не посмею. Знаю, что ратай не друг посаднику. Но в этот день мы перед князем и перед богом все равны! Одной бедой, как лыком, опоясаны! И страдать должны в равной мере! Что лицом переменился? Али речь моя не по нраву пришлась? Стало быть, что-то да утаил себе!
У Вольги от напряжения мурашки колючие побежали по спине, снизу вверх, будто его нагого поставили на растревоженный муравейник. Показалось вдруг, что сейчас разъяренным барсом прыгнет посадник Самсон на худого Луку, сгребет и сломает его, как сгнившее внутри дерево ломает могучий лесной хозяин. И вряд ли кто мог бы сказать, что будет дальше, как нежданно стих над торгом многоголосый гомон и на людей пахнуло холодом тишины, как из свежевырытой могилы…
Лука обернулся к толпе, удивленный. Вольга вытянул шею, привстав на цыпочки, – и вскрикнул. Смерть была совсем рядом. Словно слепая, держа на вытянутых руках грудную девочку, горемычная, шла сквозь расступающуюся толпу белая, как холст. Рута. Безжизненно висели прозрачно-синие, весенним сосулькам подобные, детские ручонки с худенькими пальчиками. Глаза девочки, глубоко запавшие под гладкий восковой лобик, были закрыты.
– Рута… зачем ты здесь? – наконец проговорил Лука тихо. В его голосе слышалось такое напряжение, что казалось – чьи-то руки сдавили горло. – Что с Младой?
Рута подняла к мужу белое лицо, и Лука увидел глаза жены – пустые, без слез глаза. А тихий голос ее услышало все вече:
– Млада с ночи не проснулась… нечем стало мне кормить ее…
Лука молча принял ребенка на руки, согнулся, словно под непосильной тяжестью, и тихо побрел прочь, в полном безмолвии белгородцев: вот и еще одна жертва печенежского находа… Но только ли печенежской осады эта жертва?
Отойдя несколько шагов от толпы, Лука вдруг распрямился, повернулся к посаднику и громко выкрикнул:
– У меня еще четыре дочери осталось, посадник! И не становись на моем пути, когда я пойду к твоим или Сигурдовым клетям за кормом! Могута ради них на татьбу пошел, да ты неправдой засудил его. Мне ли после Могуты сдержаться?
Посадник Самсон содрогнулся – столько решимости прозвучало в словах ратая Луки, – шагнул вперед, чтобы удержать и тут же наказать непокорного простолюдина. Да не успел и слова в спину уходящему произнести.
На помост неспешно, словно давая всем время успокоиться, взошел торговый муж Вершко, голову обнажил и степенным поклоном приветствовал белгородцев. Торг приготовился слушать.
– Зрим мы крайний час свой, люди белгородские и вы, ратаи, и иные со степи. Вот и смерть заглянула на иные подворья, выбирая пока самых слабых… Стало быть, пришло время всеобщего дележа кормом. – Вершко степенно повернулся к воеводе Радку. – Пришли дружинников ко мне. Пусть возьмут все, что есть из брашны, и снесут на княжье подворье. Кому нужнее, тому и подели, воевода. – И вновь к изумленному вече повернулся: – А кто купу у меня брал в эти тяжкие дни печенежского стояния, тому ту купу я отпускаю безвозвратно. – Снова поклонился и под одобрительные выкрики благодарных людей сошел с помоста степенно и бережно, пропал в толпе.
– Растворяй и ты свои клети, посадник Самсон! – прокричал кто-то из ратаев. – Пришел и твой час делиться кормом! О детях наших подумай. Или ты извергом русичам стал?
Посадник Самсон побледнел, сунулся от отчаявшихся людей и руку к мечу протянул, чтобы устрашить неистовых, но воевода не дал ему меча вынуть, сам заговорил, обратясь к Ярому:
– Бери воев и иди по Белгороду. Где что из корма сыщется, взять тот корм и снести на княжий двор. А начнешь с моего же двора. Никого не обходить стороной. Возьми все в клетях и у волостелина Сигурда! Верно говорил Лука, по-христиански поступил и Вершко: пришел тот час, когда все должно служить не кому-то, но Руси единой. Из того, что сыщется – накормить всех в ночь! И так поступать, на сколько дней хватит собранного.
– Славно молвил, воевода Радко! – прокричал кузнец Михайло. Его шумно поддержали ратаи и белгородцы. Но не всем такое решение воеводы пришлось по сердцу.
– Это татьба, воевода Радко! – вспыхнул от гнева посадник Самсон. – Новый закон не велит входить в чужую клеть!
– Стыдись молвить такое, посадник Самсон, – негромко, с укоризной сказал воевода, и лицо его покрылось румянцем не остывшего еще гнева. – Бог неба велит помогать ближнему, а не о корысти думать. А теперь нам самые близкие они все, – и воевода Радко широкой ладонью сделал круг, словно охватывая все вече. – Если же князь Владимир решит, что я – тать, пусть сам и судит меня за это. И двор мой тогда будет тебе за убыток. Мне теперь важно Белгород сохранить и печенегов удержать перед собой, не пустить к другим городам. Не о себе, как видишь, радею – о людях!