Сципион Африканский
Шрифт:
«Весь огромный мир небесный остановился в молчании, грозный Нептун дал отдых суровым волнам, Солнце остановило путь своих коней с летящими копытами. Стали вечно текущие реки, деревьев не трогает ветер» ( Scipio, fr. 1–4).
«Ужасная Африка содрогнулась вдруг от страшного гула» ( Ann., fr. 306).
«Какую статую, какую колонну должен соорудить тебе римский народ, чтобы она красноречиво говорила о твоих подвигах» ( Scipio, fr. 10–11).
«Оставь, о Рим, страх перед врагами: ведь мои подвиги соорудили вокруг тебя твердыню» ( Scipio, fr. 12–14).
«От самого восхода солнца там,
«Здесь лежит тот, кому ни согражданин, ни чужеземец был не в силах воздать награды, достойной его трудов» ( Ep., fr. 5–6).
Он дал своему герою прозвище fulmen belli— молния войны, которое охотно повторяли римские поэты и писатели. Намекал ли он на его стремительность, на ужас, который он наводил на врагов, подобно Юпитеру, или считал его словно бы излучающим ослепительный свет, {57} мы не знаем.
Энний не мог не знать о таинственных легендах, окружавших его героя. Об этом шептались в храмах, на площадях, в тавернах. Энний был поэт, наделенный пылкой фантазией, но вера Гомера казалась ему уже наивной. Скепсис Еврипида и поздних философов вошел в его плоть и кровь. Как же относился поэт ко всем этим чудесным рассказам? Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего выяснить религиозные и философские взгляды Энния. Как ни странно, но поэты Рима, презиравшего философию, все были настоящими философами. Они не могли просто описывать свои чувства, их мучили вечные вопросы. Невозможно представить себе Лукреция, Вергилия, Горация и Овидия без учения Эпикура, Платона или Зенона Стоика. Это они унаследовали от своего отца Энния. Он вставлял в трагедии философские рассуждения, он наполнял ими страницы своих «Анналов», даже в его описании Девы Войны чувствуется влияние Эмпедокла и его учения о четырех стихиях. Не довольствуясь всем этим, Энний писал еще целые философские поэмы. Но какой же доктрины он придерживался?
Часто можно встретить утверждение, что он был скептиком-эпикурейцем. [116] Действительно, кажется, Энний относился с некоторым презрением к народной религии. Он издевался над оракулами, «которые сами не в силах найти дорогу, но показывают путь другому, которые сулят богатства тем, у кого сами выпрашивают гроши» ( Cic. Div., I, 132), он видел в богах какие-то физические элементы ( Cic. Nat. deor., II, 4; Enn. Epich., fr. 10–14, etc.), а главное, он перевел поэму Евгемера Безбожника, где доказывалось, что боги — это люди, законодатели или обманщики, вознесенные на небо людским суеверием или тупостью ( Cic. Nat. deor., I, 119).
116
Буассье Г.Римская религия от времен Августа до Антонинов. М., б. г., с. 49–50; Warmington Е. Н.Remains of old Latin. Vol. I. Ennius and Caecilius. L., 1979, p. XXI.
Но те, кто глубже знал его философию — Лукреций, Гораций, Персий, — уверяют, что Энний был человек глубоко верующий, даже настроенный мистически. Лукреций говорит, что он верил в переселение душ ( Lucr., I, 112–117), а Гораций даже укоряет его за то, что он впадал в «пифагорейский бред», то есть увлекался мистическим учением Пифагора ( Hor. Ер., II, 1, 50;ср. Pers., IV, 10). С этим вполне согласуется то, что он перевел на латынь пифагорейца Эпихарма.
Как же совместить скепсис Энния и его глубокую религиозность? Как один и тот же человек мог переводить и Евгемера, и Эпихарма? По-видимому, Энний изменил свои взгляды с годами. Как и многие другие, в молодости он был почти что атеистом, но с возрастом все более и более обращался к религии. Известно, что так было с Горацием, который был в юности эпикурейцем, а под старость — платоником. [117] Быть может, переворот этот произошел у Энния постепенно, исподволь. Но сам он говорит, что то было озарение. Ему явилось возвышенное и мистическое видение. [118]
117
Такой же переворот произошел у нас с Пушкиным. Певец «Гавриилиады» написал «Отцы пустынники».
118
Так я трактую сон, которым открываются «Анналы».
Однажды Энний, как всегда со свитком Гомера и кувшином вина, сидел в таверне в грязном портовом городишке Луна ( Enn. Ann., fr. 14). Он читал и читал, пока вдруг не задремал. «Он был скован легким нежным сном» ( Enn. Ann., fr. 4), и вдруг «перед ним появился облик вечно цветущего Гомера. Он обливался солеными слезами и открыл перед ним всю природу вещей» ( Lucr., I, 121–126). Энний увидел «некие храмы Ахерусии, где пребывают не наши тела и не души, а некие образы, отличающиеся страшной бледностью» ( ibid.). Он увидел всю вселенную. Видел, как в птенцов входит душа ( Enn. Ann., fr. 7–10). Узнал, что по смерти наши души переселяются в животных ( Lucr., I, 112–117). Гомер открыл ему, что душа его переселилась в тело прекрасного павлина, а из павлина стала Эннием ( Enn. Ann., fr. 13,14; Pers., VI, 10; Tertull. De An., 33). Более мы ничего об этом видении не знаем. Проснувшись, Энний бросился записывать свой сон ( Enn. Ann., fr. 3). Этим величественным видением и открывается самое замечательное его произведение «Анналы».
Итак, Энний придерживался учения того загадочного братства, мысли которого, как подземные воды, сами оставаясь скрытыми, питали все философские системы древности. Обратимся же к пифагореизму.
УЧЕНИЕ ПИФАГОРА
Все или почти все религии учат, что душа бессмертна. Греческая религия не составляла исключения. Самое раннее свидетельство тому находим у Гомера. Во время своих странствий Одиссей посетил печальный край киммерийцев, где находится вход в обитель Аида, и заглянул в царство мертвых. [119] Жизнь теней уныла и мрачна. Никогда не светит там солнце. Вечный сумрак и туман окутывает их мир. Тени лишены памяти и разума. Бесцельно блуждают они по асфодельным полям, издавая тонкий писк, как летучие мыши. Великие герои древности, прекрасные жены, делившие ложе с самим Зевсом, все без различия томятся в этом призрачном царстве. У них остается только смутная тоска. Ахиллес говорит, что предпочел бы быть последним бедняком там, под сияющим солнцем, чем царем мертвецов ( Od., XI, 540).
119
Именно заглянул. Одиссей не спускался в обитель Аида, не видел Цербера и подземных рек. Мертвые выходили к нему отведать крови.
Но человеческое сознание не могло примириться с таким мрачным взглядом. Как? Неужели великие герои, свершившие блестящие подвиги, мелькнут, подобно падучей звезде, чтобы навеки кануть в вечном, унылом прозябании? Неужели не будет никакой награды за доблесть и благородство? И вот возникает легенда о Елисейских полях, обители блаженных душ. Первое упоминание о них встречается у того же Гомера, хотя оно, казалось бы, стоит в полном противоречии со всем, рассказанным им в XI песне «Одиссеи». Менелаю предсказано:
Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый. В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает. Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких. Вечно там океан бодрящим дыханием Зефира Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить.Однако согласно Гомеру туда не может попасть душа праведника. Из всех героев Троянской войны в Елисейские поля допущен лишь Менелай — «ибо супруг ты Елены и зятем приходишься Зевсу» ( Od., IV, 569). Да и он отправится туда не после смерти, а будет перенесен богами живым ( ibid., IV, 562).