Шрифт:
Елена Попова
Седьмая ступень совершенства
Роман
От автора
В первые месяцы после войны мой отец, военный журналист, стоял под деревьями под дождем и смотрел на замок, в котором жил Гауптман. Он мог явиться туда как воин-победитель, пройти в грязных сапогах по навощенным полам... Но он стоял, кутаясь в плащ-палатку, и смотрел, как прогуливается по балкону живой немецкий классик, испытывая при этом робость и благоговение. И так и не посмел подойти...
Я родилась в Силезии, на мое рождение сотрудники военной газеты написали стихотворную оду. Заниматься литературой я была обречена. Культура вне национальных ограничений была и остается моим богом. Русская культура моя Родина. Всю жизнь я живу в Белоруссии,
"Седьмая ступень совершенства" - третья публикация в "Знамени" (см. также "Восхождение Зенты", 2000, № 4 и "Большое путешествие Малышки", 2001, № 7).
Евгения положила в сумочку самое необходимое и вышла на улицу.
Было бессолнечное, серое утро, и мир стоял перед ее глазами во всей своей плоской, унылой неподвижности. Но Евгения знала, что это совсем не так. Главное в предмете не то, что видно глазу, а то, что скрывается за... Там, за пределами видимости, каждый миг идут превращения, мир распадается на миллиарды частиц, а в другое мгновение создается заново.
– Да, - сказала Евгения, - конечно, это только кажется.
– Вы что-то сказали?
– спросил ее неизвестно откуда взявшийся прохожий.
– Нет, я сама с собой, - сказала Евгения.
Какое-то время он шел рядом, тихо шелестя плащом.
– Вы, наверное, одиноки?
– спросил он наконец.
– Так же, как и вы...
– сказала Евгения.
– Думаю, не больше...
– Я совсем не одинок!
– плащ зашелестел возмущенно.
– С чего вы это взяли? У меня двое детей!
Евгения ничего не сказала, только посмотрела на него своими прозрачными, светлыми глазами. Это был простой, негромкий человек, с чертами, чуть размытыми усталостью.
– Я не одинокий, - с тоской повторил прохожий. И... отстал.
Евгения миновала несколько улиц и вышла к небольшому скверу недалеко от набережной. Недавно здесь был трехэтажный дом, и теперь пустая площадка под ним еще не до конца заросла травой, а сквер прежде был двором. Под деревом стояла Валя в коротком детском пальто из дешевого мнущегося драпа, умершая лет пятнадцать назад уже взрослой, прожившей свою жизнь женщиной.
– Деревья как выросли,- сказала Валя.
– Да, - подтвердила Евгения.
– Стало больше воздуха, но мне все равно жалко, что дома нет.
– Что поделаешь, - сказала Евгения.
– Все меняется. С этим надо считаться.
Евгения из вежливости постояла с Валей, но недолго и на расстоянии, чтобы не быть ей в тягость, зная, что "они" не любят близких контактов.
Учреждение, в котором работала Евгения, располагалось на двух этажах огромного административного здания. Сначала Евгения вдумчиво и кропотливо перебирала и подшивала бумаги, а потом спустилась в буфет, несколькими этажами ниже, и выпила стакан холодного чаю. От лимона чай был почти прозрачен, на дне стакана кружили чаинки, напоминая испуганных, взлохмаченных чаек. Евгения думала о Вале, она давно уже не видела ее и теперь знала почти наверняка, что эта встреча не случайна.
После обеда пришла Хвоста, секретарша, - долговязая, в короткой кожаной юбке, со зловеще черной губной помадой. Когда она появилась впервые, был у нее плюгавый унылый хвостик, похожий на потрепаную кисточку. "Ну, Хвоста!" сказал один из сотрудников. И хоть Хвоста давно носила короткую мальчишескую стрижку, кличка вцепилась в нее, и уже навсегда. Ломая длинное, угловатое тело, Хвоста наклонилась к Евгении и даже как-то интимно пискнула:
– Николай Павлович очень просит...
Николай Павлович сидел за столом, смотрел куда-то под ноги и делал вид, что ищет что-то в ящике. От него к Евгении метнулась тяжелая
– Помоги, - сказал Николай Павлович, делая над собой явное усилие и называя ее на "ты".
– Я не работаю с деньгами, - сказала Евгения.
– Это от тебя зависит, - Николай Павлович поднял голову, снял очки и близоруко уставился в ее сторону. Вместо лица Евгении он видел только расплывающееся пятно, и это давало ему возможность вроде бы смотреть и в то же время не смотреть ей в глаза.
– Я не работаю... с деньгами, - опять сказала Евгения.
– Не спеши, подумай, - сказал Николай Павлович.
– Я очень прошу... его голос упал и на последней фразе окончательно съежился и умер.
– Я подумаю, - сказала Евгения.
Вообще-то у Николая Павловича были все основания называть Евгению на "ты". Когда-то они жили не только в одном дворе и в одном доме, но и на одной лестничной клетке, и мама Евгении брала маленькую Евгению с собой, когда шла поболтать с матерью маленького Николая Павловича. Они сидели в большой комнате, сверху донизу забитой трофейной мебелью - резной, ореховой, красного дерева, среди картин в золоченых рамах и гравюр, изображавших величественные горные пейзажи, а также сцены охоты, рядом с сервантом, полным фарфоровых сервизов, по которым плакали, наверное, обедневшие фрау где-то в Мюнхене, Дрездене или Берлине... Матери болтали, а Евгения и Николай Павлович - уже тогда в круглых очках - ели крошащийся бисквит и болтали ногами, потому что их ноги еще сильно не доставали до пола. Дверь в другую комнату всегда была закрыта, только иногда Евгения слышала оттуда какой-то шум, какое-то таинственное движение и приглушенные звуки: бу-бу-бу... Один раз эта дверь оказалась неплотно прикрытой и от сквозняка отворилась, и тогда Евгения увидела странное существо - с огромной головой, расширявшейся к затылку, глазами-щелочками и тонкими, как у паучка, ручками и ножками. Существо сидело в особом, поддерживающем его креслице, било себя по узким губам паучьей ручкой и тянуло один нескончаемый звук: бу-бу-бу... Матери тревожно переглянулись, а мать маленького Николая Павловича поспешно встала и закрыла дверь. В грудь маленькой Евгении вдруг ударило что-то горячее и обжигающее и, еще не понимая саму себя, она сказала:
– Пойдем отсюда! Тут все не их, тут все чужое... Он умрет и его мама тоже.
Маленький Николай Павлович смотрел на Евгению глазами, полными ужаса, его рот, курточка и руки были в бисквите, а круглые очки вместе с остатками этого бисквита полетели на пол, туда, где ковер уже не прикрывал жесткий паркет, и разбились на множество осколков.
Весь вечер маленькая Евгения простояла в углу, не понимая за что.
Гидроцефал Даня умер через несколько лет, послав в пространство свои невнятные, одинокие, прощальные позывные (бу-бу-бу!..). А еще через несколько лет умерла его мать...
Никогда больше не играла она с маленьким Николаем Павловичем и не приходила к нему в дом. Он избегал ее в школе, потом в институте и даже через много лет, когда они стали работать в одном учереждении. Видно, когда-то она слишком ранила его детское сердце...
Весь вечер Николай Павлович просидел в своем кабинете, маленькими рюмочками потягивая коньяк. Потом вызвал шофера и поехал домой, по дороге заглянув в ночной магазин и купив кое-какую еду.
Дома уже все спали. Жена, сонная, промелькнула в ванную и обратно в прозрачной ночной рубашке. Николая Павловича это не тронуло. Это была третья его жена. (Где ты, мама?.. Тебя одну ищет каждый мужчина в пропастях женского естества... Бедный Николай Павлович не нашел.) Они жили параллельно, и хоть жили уже больше десяти лет, она никогда не знала, что у него на душе, да и не хотела знать, что у него на душе, довольствуясь той ее частью, которая имела отношение лично к ней.