Седьмая ступень совершенства
Шрифт:
Николай Павлович прошел в кабинет и сел на резной диванчик. Со времен детства он любил дорогую, красивую мебель и вообще дорогие, красивые вещи... Он располнел немного, но костюм на нем всегда сидел идеально. Оправу для очков он покупал только хороших фирм, рубашки, галстуки и даже носки - все это тщательно выбиралось и покупалось про запас, в больших количествах.
После коньяка и какого-то временного успокоения начался откат, сердце зажало тоской, и билось оно в этой зажатости довольно-таки отвратительно. Николай Павлович вскочил и тихо, чтобы не разбудить домашних,
"Они во всем виноваты!
– подумал Николай Павлович с ненавистью. - Они виноваты!"
Он вспомнил мать, отца, брата Даню...
Когда он родился, брат уже был, и он рос с сознанием, что только так и должно быть. Мать подносила его к Дане, к его огромному лицу и говорила: "Это твой брат...". И только когда прошло несколько лет, он понял, что брат никогда не скажет ему даже двух слов. Но он понимал его своим особым образом, понимал, когда ему чего-то хочется и когда у него тоска... Потом он стыдился его ужасно, но любил, все равно любил... Этот образ, символ старшего брата, остался в нем навсегда. Пусть и расплывчатым образом, запечатленным в мозгу младенца.
Маленьким Николай Павлович любил играть с фотографиями довоенной Европы, и он хорошо помнил, как однажды, после обеда, выпив перед тем несколько рюмок водки, отец взял у него из рук эти фотографии и вдруг ударил кулаком по столу, так что жалобно взвизгнули роскошные саксонские фарфоровые тарелки, и победоносно воскликнул: "От этой Европы не осталось камня на камне!".
Много лет спустя Николай Павлович увидел, что осталось от той Европы...
"Подлецы, - думал Николай Павлович, глядя на завивающийся узлом драконий хвост.
– Подлецы! Меня даже не крестили... Может, в церковь сходить?"
Он не пошел в церковь ни на следующий день, ни через неделю. Он так и заснул у себя в кабинете, одетый, на коротком диванчике, свернувшись в позе эмбриона.
После работы у себя в квартирке Евгения приняла двух пациентов. Первым был ребенок восьми месяцев с несчастным, опухшим личиком. Евгения тут же потребовала отправить его в больницу, потому что его нужно было отправить в больницу. Второй была рыхлая, слезливая женщина с диабетом, она отняла у Евгении гораздо больше времени. Когда женщина с диабетом ушла, Евгения, не закрыв за ней дверь, села в кресло и сидела, не зажигая света, хотя за окном уже стемнело. Последние годы она как-то ослабела и не занималась тяжелыми больными, вот и сейчас, посмотрев только двоих, она чувствовала усталость, расслабилась, ни о чем не думала и только наблюдала за надвигающейся темнотой. Вот тогда-то и пришли двое.
Они не звонили в дверь, не стучали, просто вошли, впрочем, как входили и другие по установленным правилам еще с тех времен, когда такого рода практика особенно не поддерживалась законом. Итак, двое проникли в квартиру и бесшумно вошли в комнату - один высокий, другой пониже и поплотней.
– Включите свет, -
Зажегся свет. Один - длинный, худой, второй - пониже, основательный, коренастый, с квадратным лицом. Но глазки у этого второго суетливо бегали, и это как-то противоречило всей его основательной внешности.
– У вас зуб удалили два дня назад, - сказала Евгения Длинному.
– А три года назад была язва, впрочем, она зарубцевалась.
От неожиданности Длинный отступил и ударился спиной о дверной косяк.
– У вас абсолютно все в порядке, но через несколько лет могут появиться проблемы, - сказала Евгения Коренастому.
– Какие?
– усмехнулся Коренастый, и глазки его опять побежали, побежали, ощупывая комнату.
– Точно сказать не могу, - сказала Евгения.
– Поговорим через несколько лет.
– Надо немного прокатиться, - сказал Коренастый.
– Если будете хорошо себя вести, ничего плохого с вами не случится, - но в голосе его почувствовалось какое-то злое раздражение.
– Со мной ничего плохого и не случится, - сказала Евгения, спокойно надевая теплый жакет.
Окна были затемнены, и Евгения не видела, куда ее везут. Перед тем как выйти из машины, на глаза ей надели черную повязку. Длинный осторожно вел ее под руку и всякий раз, когда впереди были ступени, говорил:
– Осторожней, ступени...
– и даже как-то немного приподнимал над землей.
Евгению долго вели по этим самым ступеням, коридорам, а потом опять ступеням и наконец сняли повязку. Она оказалась в небольшой, узкой комнате, в которой были только старый, кожаный канцелярский диван и несколько стульев напротив. На диване сидел совершенно седой, но вовсе еще не старый, сухощавый мужчина и в упор смотрел на нее. Когда сопровождавшие Евгению вышли, Седой сказал отрывисто и довольно грубо:
– Садитесь.
Евгения села.
– Ну?
– сказал мужчина.
– В смысле?
– сказала Евгения.
– Только не валяйте дурака!
– закричал Седой.
– И запомните - сегодня вас ни о чем не просили. Забудьте об этом!
– А о чем меня просили?
– Не валяйте дурака!
– опять закричал Седой.
– У вас голова болит и повысилось давление, - сказала Евгения.
– Не беспокойтесь за мою голову, - огрызнулся Седой.
– Со мной это не пройдет. Я не верю во все это шаманство! Вы знаете, где у меня будете? Вы с уголовницами сидеть будете!
– За что?
– поинтересовалась Евгения.
– За нелегальное, вредоносное знахарство!
– Но я не беру денег, - сказала Евгения.
– Тем хуже для вас, - нехорошо как-то усмехнулся Седой.
– Ни себе, ни людям...
– он помолчал, потом сказал мрачно: - Ладно. Подумайте. Потом поговорим.
Ушел и закрыл дверь на ключ. Евгения осталась одна. Какое-то время она оставалась сидеть на стуле, а потом перебралась на диван и даже немного подремала. Неглубоко, как бы невсерьез. Была уже глубокая ночь, и только в окне полная луна неприкаянно болталась в небе. "Полнолуние, - подумала Евгения, - поэтому они все так возбуждены".