Седьмая встреча
Шрифт:
Наконец они вернулись к машине, он накинул на нее свою куртку. Начинало светать. В углу рта у нее был прыщ, которого он раньше не заметил. Ничего страшного. Но ему больше не хотелось ее. Она привлекала его не больше, чем киноафиша после того, как он уже посмотрел фильм. Он потерял интерес к этому фильму.
Кроме того, она была девушкой Турстейна. В море его за такое избили бы. Как поступают на берегу, Горм не знал. Они с Турстейном были одинаково сильные. Но дружба, или как еще можно назвать отношения между ними, на этом бы кончилась, если
В машине Турид опустила козырек от солнца, на обратной стороне которого было зеркало. Накрасила губы, попудрилась. Горм смотрел в сторону. На море. Там было пусто.
Он подумал, что надо спросить Турид, не жалеет ли она о случившемся. Но ее лицо не выражало сожаления, и потому он только спросил, хочет ли она вернуться на вечеринку. Собственно, надо было спросить, хочет ли она вернуться к Турстейну, но он не спросил. Она сказала, что хочет домой.
Она жила в зеленом доме, каких было много в этом разбомбленном во время войны городе. Дом Горма уцелел. Это просто чудо, обычно говорила мать. Грешно было говорить о безобразии этих выстроившихся в ряд, похожих на казармы домов. В них было что-то героическое. Во всяком случае, для тех, кто знал историю. Если кто-то признавался, что не имеет понятия о том, что тут произошло во время войны, его презрительно ставили на место: «Ты ничего не знаешь? А ведь этот город был буквально сметен с лица земли немецкими бомбардировками!»
Турид жила в мансарде. Она показала ему свое окно. Оно было открыто и могло хлопать от ветра. Хозяину это наверняка не нравилось. Но он помалкивал.
Турид выбралась из машины и вопросительно улыбнулась Горму. Он не знал, что сказать ей.
— Мы еще увидимся? — спросила она.
— Вместе с Турстейном?
Она покраснела.
— Нет, я с ним порвала.
— Как это понимать?
— У нас с Турстейном никогда не было ничего серьезного.
Горм вспомнил, что из-за нее Турстейн бросил Берген и вернулся в город, но промолчал.
— Давай завтра сходим в кино? — предложила она.
— Ну-у… — протянул он.
— В восемь часов? В «вольво»?
— В «вольво».
Она широко улыбнулась, и прежде чем скрыться в дверях, обернулась к нему. Он дал газ.
Вообще, ему хотелось поехать прямо домой, но он заехал к Турстейну, чтобы сказать, что Турид уже дома. Один из лётчиков жарил на кухне остатки мяса. Он был в отличном настроении и объявил, что они уложили хозяина спать.
Горм написал записку и положил ее на столик в прихожей.
«Спасибо за вечер! Турид доставлена домой.
Горм».
Это было самое подлое сообщение из всех, какие ему приходилось писать. Но Турстейн, хоть и не ходил в море, должен понимать, что гитара не идет ни в какое сравнение с «вольво». Тем более, в глазах Турид в тот вечер.
Глава 18
Окно было расположено высоко, и света от него было безнадежно мало, как будто Руфь карали за то, что она использует спальню не только
Но она хотя бы не видела кровати. Кровать находилась у нее за спиной.
Рабочий стол представлял собой двухметровую доску, покрытую синей клеенкой. На нем расположились стопки тетрадей с сочинениями, блокнот для набросков, карандаши и швейная машинка.
Уве уехал рано. Она слышала, как он искал в шкафу свои вещи, но делала вид, что спит. Берегла силы. Он был недоволен, что она одна поехала на вечеринку к Турид, но не протестовал, потому что сам предполагал отсутствовать несколько дней.
Тур разбудил Руфь в девять часов. Он залез к ней под перину и хотел, чтобы она почитала ему книгу, которую он принес с собой. Она открыла глаза и сказала, что, для того чтобы читать, ей надо сначала проснуться.
Когда они умылись и оделись, она помогла ему принести свои игрушки к ней в спальню.
— Мама будет работать, — сказала она.
В спальне было холодно, кровать не прибрана. Руфь включила электрообогреватель на полную мощность, застелила постель и достала чемодан с масляными красками, кистями и холстом.
Некоторые тюбики засохли, и старая палитра покрылась пылью. Руфь выбросила испорченные краски в мусорное ведро и осмотрела те, что остались. Для начала их было достаточно.
Она принесла стул и влезла на него, чтобы достать папку с набросками, которая лежала в шкафу на верхней полке. Разложив их на кровати, Руфь увидела, что некоторые из них совсем неплохи. Она стянула с себя джемпер и, скрестив на груди руки, долго их разглядывала.
В конце концов она выбрала лучший, это был далматинец. Она поднесла его к окну, и ее охватило то же чувство отчаяния и пустоты, какое владело ею, когда она делала этот набросок.
Неужели она перестала писать, потому что ей было невыносимо больно? Она вспомнила, как ушла тогда на мол и смотрела на камни. Гладкие, омытые соленой водой, всевозможных цветов и узоров, блестящие от морских брызг. В ушах постоянно звучал крик Йоргена. Так или иначе, писать она тогда не могла и спрятала на время наброски и шкуру. Потом она думала, что не пишет из-за Уве. Что в ее усталости виноват он. Сегодня ей вдруг стало ясно, что дело в ней самой.
Горе. Она научилась подавлять его. То есть она ни на минуту не забывала о Йоргене, но старалась не думать о том, как ему пришлось умереть. Со временем это перестало терзать ее.
Теперь кто угодно мог говорить о Йоргене, она уже не плакала. Голос больше не выдавал ее чувств. Для нее было делом чести научиться владеть собой. Интересно, почему она поняла это только теперь? Сегодня. Как будто что-то изменилось.
Вечер в городе получился неожиданным. В машине по дороге домой вместе с коллегами она делала вид, что спит, чтобы избежать разговоров.
Она чувствовала себя одновременно счастливой, глупой, и ей было грустно. Она была на седьмом небе от счастья, как будто неожиданно получила дорогой подарок. Конечно, она глупая — а что еще он мог подумать о ней? В прошлый раз она украла эту несчастную юбку, а вчера позволила ему целовать себя после того, как сказала, что замужем.