Седьмой ключ
Шрифт:
— Не боись, сеструха, скоро заживем! — крикнул он напоследок ей в ухо, стиснул плечи до хруста и чуть тряхнул от избытка нежности.
Проорал — и был таков. И уехала Лёна. Остались курышки одни куковать. И наступило второе августа — Ильин день.
Духота целый день давила такая, что стало ясно — к вечеру будет гроза. Да и как без грозы — Илья Пророк шуток не шутит. Ветка от духоты этой в лесу пряталась — с самого раннего утра за грибами ушла. Манюня на кровати с книжкой валялась, распахнув окна.
Ксения вышивала, сидя возле «Циклопа», погруженная в свои мысли. Невеселые,
Как увидела Вера морщину горькую Ксении, про себя подивилась: думала ли прежде, глядя на Ксению, точно лучившуюся теплом и светом, что человек она, много страдавший, многое испытавший… Только сейчас, невзначай подсмотренная, эта резкая поперечная морщина на переносице Вере о том рассказала.
«Надо бы с Ксенией поговорить, — думала Вера. — Печаль у нее, может, и горе какое». Но все это промельком, налету вспыхнуло в ее голове и погасло. Все в ней звенело от полноты бытия, от предстоящего погружения в работу, ее спорого хода, наполнявшего Веру ощущением лета на бешено мчащем коне, которого ей едва удавалось сдерживать на поворотах, чтоб не вылететь на скаку в бездну, в провал — в срыв сознания…
И вот наконец в апогее дня — в четвертом часу — домашние услыхали ее торжествующий крик.
— Все! Кончено!!! Мы победили!
Она появилась на пороге комнаты возбужденная, растрепанная и обессилившая. Ксения успела заметить слезы у нее на глазах, да только потрясая рукописью и размахивая руками, Вера их быстро смахнула.
— Все, все, Ксенюшка, милая! — Вера не выдержала и расплакалась, вся скривившись как маленькая. Ксения обхватила ее растрепавшуюся темноволосую голову, целовала и сама, как дитя, смеялась и плакала.
Нет, до конца они обе не верили! Не верили, что роман послужит залогом освобождения. Да и не только им — Вера считала, что те, кто жил здесь давным-давно, чьи судьбы она воплотила в своем романе, — страдальцы, не вынесшие тягости бытия, не сумевшие свет души своей защитить, — они тоже, там, в мире ином, почувствуют облегчение.
— Ну, и что теперь? — спросила Ксения, когда волнение улеглось.
— Не знаю, — при этой мысли Вера заметно погрустнела. — Надо бы в Москву — потаскать по издательствам… Но как-то не хочется. Пускай отлежится пока, я чуть в себя приду. Мы с ним только что родились: он ведь ребенок мой, благодаря ему снова я стала мамой — правда-правда, очень чувство похожее, только… более раскрепощенное, что ли. Понимаешь, нет этой зависимости от кормлений, пеленок — этой плоти, материи — свобода, полет… Хорошо! — она закинула голову, тряхнула рассыпавшимися волосами и рассмеялась.
Выйдя со своей ношей на крыльцо, Вера увидела, как по сизому небу, наползая одна на другую, шли тучи. С реки веяло холодом, а одинокие, резкие порывы ветра били в лицо, возвещая скорое приближение грозы.
Она постояла немного, вдыхая посвежевший воздух
— Обедать будешь? Слушай… А можно прочесть? Вещь ведь закончена…
— Ну, конечно! Только ты извини — дам второй экземпляр. Я знаю, что это глупо, но мне почему-то хочется, чтобы первый полежал какое-то время тихо-спокойно. Ну, чтобы его не трогал никто. Пускай попривыкнет к нам. И вообще… — она не закончила, Ксения прервала ее:
— Ну, чего тут не понятного? И какие обиды?
— Ты заодно ошибки поправляй, если что.
— Ладно. Ручкой или карандашом?
— Карандашиком лучше. А я потом обведу. Ну, чего ты на обед нам придумала?
— Да не я — Манюня придумала. Такая стала мастерица готовить! — и Ксения приобняла за плечи зардевшуюся Машку.
А Манюня и впрямь за то время, что прожили они под Ксеньиным кровом — за месяц с небольшим — проявила явный интерес к поварскому искусству. То были плоды Ксениной выучки — сама она, когда ей хотелось порадовать чем-то диковинным, могла бы дать фору любому шеф-повару столичного ресторана. Только тут, в глуши, какие деликатесы? И потихоньку, мало-помалу, взяла она под свое крылышко любопытную Машку, которая вечно нос совала во все кастрюльки — что там бурлит? Вот и научила ее готовить блюда самые простые, но такие вкусные — пальчики оближешь.
Вот и сегодня, едва Ветка пришла с грибами, Манюня отбросила книжку, выхватила у подружки корзину и понеслась на кухню — священнодействовать.
И теперь на столе дымилась картофельная запеканка с грибами, щедро политая сверху сметаной.
— Ветка, чего надулась, как мышь на крупу? Ешь давай, пока не остыло! — подстегивала ее Ксения, заметив, что та еле-еле ковыряет вилкой в тарелке.
— Чего-то не хочется. Жарко очень — мне бы попить…
— Чаю сейчас выпьем зеленого — по жаре самый лучший напиток. Извините, господа, кроме чаю напитков у нас не имеется. Опустели закрома Родины! Может, на днях Юрасик нагрянет — вот тогда отыграемся — всегда чего-нибудь газированного привезет.
— Сам он у нас газированный! — вставила Вера, желая хоть как-то растормошить онемевшую от жары дочь. — Вечно бурлит, шипит и пенится.
— Точно — газированный джин! — подхватила Манюня, сдувая со лба выбившуюся золотистую прядь.
— Ты имеешь в виду питье или духа в бутылке? — рассмеялась Ксения. — Алеша, еще кусочек. Да, мать, удалась запеканка-то, молодец! Скоро и меня переплюнешь. Вот как приедет Юра, я ему целый список составлю, чтоб из Москвы нам привез, и такую штуку научу тебя запекать, что…
— Ой, а к нам, кажется, гости, — выглядывая в окно, упавшим голосом известила Вера.
Все головы повернулись к окну, из которого открывался вид на входную калитку и на лужок за ней, где Юрасик обычно ставил машину. Там под яростным солнцем сверкал притормозивший только что бордовый иномарочный кузов — то ли «оппель», то ли «фольксваген» — из домика было не разглядеть. За рулем сидел какой-то мужчина, дверца соседнего с ним сиденья распахнулась и оттуда, тряхнув распущенными волосами, вынырнула незнакомая женщина, одетая в ярко-лиловый открытый коротенький сарафан.