Седьмой крест. Рассказы
Шрифт:
— Может, старик еще наденет вам перстенек?
Евгения спокойно отвечает:
— Милый Эрнст, тебе самому уже пора жениться. Тогда тебе не будут вечно лезть в голову чужие дела.
— Милая Евгения! На ком же мне жениться! Она должна быть добра, как Марихен, танцевать, как Эльза, носик у нее должен быть, как у Зельмы, бедра, как у Софи, а копилочка, как у Августы.
Евгения тихонько начинает смеяться. Что за смех! Эрнст слушает его с благоговением. Евгения все еще смеется, как смеялась в молодости — тихо, ласково, от души. Ему очень хочется придумать что-нибудь чудное, пусть еще посмеется.
— А главное, — говорит он, — главное у нее должно быть, как у вас.
— Право, я уж вышла из этого возраста, — говорит Евгения. — Что же главное-то?
— Да вот этакое спокойствие… ну… ну… степенность, что ли, — в общем, если кто и захочет нахально подойти, так побоится. Когда в женщине есть то, к чему никак не подступишься и даже не объяснишь, что это за штука, а подступиться не можешь, то вот это и есть главное.
— И все ты врешь! — Она зажимает непочатую бутылку гохгеймера между коленями, откупоривает, наливает Эрнсту.
— У вас прямо как на свадебном пиру в Кане Галилейской: сначала кислое, потом сладкое. А Мессер твой не будет ругаться?
— За такие вещи мой Мессер не ругается, — говорит Евгения. — Вот за это-то я и люблю его.
Сидя в столовой гризгеймских железнодорожных мастерских, Герман, перед которым уже стояла кружка пива, развернул бутерброды, данные ему Эльзой: сардельки и ливерная колбаса, всегда одно и то же. Что касается бутербродов, то у его первой жены было более богатое воображение. Если не считать ясных глаз — некрасивая была женщина, но умная и решительная. На собраниях она, бывало, встанет и толково выскажет свое мнение. Как она перенесла бы теперешние времена?
Герман думал и ел свои четыре аккуратных ломтика, обычно вызывавших у него все те же мысли. Одновременно он прислушивался к разговорам справа и слева.
— Теперь их осталось только двое; еще вчера говорилось насчет троих.
— Один из них на женщину напал.
— Как так?
— Он стянул белье с веревки, а она и поймала его.
— Кто это стянул белье с веревки? — спросил Герман, хотя уже все понял.
— Да один из беглецов.
— Каких беглецов? — спросил Герман.
— Да из Вестгофена. Каких же еще?
— Он пнул ее в живот.
— А где это произошло? — поинтересовался Герман.
— Не указано.
— А почем они знают, что это кто-нибудь из беглецов? Может быть, просто вор?
Герман посмотрел на говорившего. Пожилой сварщик, один из тех, кто за последний год стали так молчаливы, что можно было забыть об их существовании, хотя они были тут, под боком, каждый день.
— А если даже и один из них? — сказал молодой рабочий. — Ведь не может он пойти и купить себе рубашку у Пфюллера. Уж раз его такая баба поймала, не может он ей сказать — дайте мне рубашку, да еще разгладьте, пожалуйста.
Герман посмотрел на рабочего. Поступил на завод сравнительно недавно и не далее как вчера сказал: мне что важно — хоть разок еще паяльник подержать в руках. А насчет остального — там видно будет.
— Ведь он как затравленное животное, — вмешался в разговор еще один рабочий, — он знает, что, если его сцапают, будет чик — и до свидания!
Герман посмотрел и на этого
— А в воскресенье будет здорово интересно.
— Говорят, с майнцской командой трудно тягаться.
— Мы доедем, по крайней мере, до Бингер-Лoxa.
— На пароход предполагают захватить руководительницу из детского сада, дети представлять будут.
Но тут Герман задает вопрос, и он как бы пригвождает к месту что-то неуловимое, готовое ускользнуть:
— Кто же эти двое, которые остались?
— Какие двое?
— Беглецы.
— Один старик, другой молодой.
— Молодой, говорят, из этих мест.
— И всё люди треплются, — заявляет сварщик, снова откуда-то вынырнувший, словно он вернулся к своим после долгого путешествия. — Зачем ему бежать в родной город, где его всякая собака знает?
— Это тоже имеет свой плюс: на чужого скорее донесут. Ну вот, к примеру, кто донесет на меня?
Говоривший это был силен как бык. Герман встречал его в прежние времена — то в числе охраняющих какое-нибудь собрание, то на демонстрации. Он всегда выпячивал широкую грудь с таким видом, словно ему море по колено. За последние три года Герман не раз пытался прощупать, что это за человек, и выспросить его, но парень всегда прикидывался непонимающим. А сейчас Герману вдруг почудилось, что тот понимает гораздо больше, чем хочет показать.
— А почему бы и нет? Вот я преспокойно донес бы на тебя. Если ты по какой-либо причине перестаешь быть моим товарищем, значит, ты, по сути дела, давно перестал им быть, еще до того, как я донес на тебя и тоже перестал быть твоим товарищем.
Это говорит Лерш, нацистский организатор на заводе; он выговаривает эти слова особенно веско и отчетливо. Так говорят люди, когда разъясняют что-то принципиальное. Маленький Отто, обратив к нему мальчишеское лицо, не сводит с него глаз. Лерш — его инструктор, он обучает его обращаться с паяльником и играть в шпионы. Герман быстро окидывает взором фигуру Отто — он здесь первый руководитель гитлерюгенда, но в нем нет нахальства, напротив, он тихий, редко улыбается, и все его движения отличаются какой-то напряженностью. Герман частенько думает об этом мальчике, который так слепо предан Лершу.
— Верно, — степенно отвечает сварщик. — Но прежде чем кто-нибудь пойдет доносить на меня, пусть сначала поразмыслит, сделал ли я что-нибудь, из-за чего он может не считать меня больше своим товарищем.
Вернувшись из столовой в цех, большинство рабочих тихонько разошлось по своим местам. Герман больше ничего не сказал. Он расправил смятую бумажку от бутербродов, сложил ее и сунул в карман — завтра она опять пригодится Эльзе. Он был почти уверен, что Лерш наблюдает за ним, выслеживая то неуловимое, что может иногда обнаружиться вдруг, от одного нечаянно оброненного слова. Все с облегчением вскочили, когда наконец прозвонил звонок; этот сигнал извне положил конец чему-то такому, с чем никак нельзя было покончить изнутри.