Седьмой крест. Рассказы
Шрифт:
Достаточно ли этого, чтобы доверять Фидлеру, спросил себя Пауль. Возможно, и Бранд сделал бы то же самое из чувства общности — или как там оно зовется у нацистов. А может, Бранд сказал бы: нельзя уклоняться от ответственности, халатность наносит ущерб чувству общности, за это Швертфегер должен понести наказание.
На всех собраниях Фидлер задавал короткие, спокойные вопросы. Ему всегда надо было точно знать, все ли они получили, что им причитается. Но ведь и Бранд вел себя точно так же.
Медная головка индикатора все еще блестела. Полдень. Сейчас будет гудок.
И
— Ах, черт, а мне как раз на вокзал нужно.
— Поезжай, никто и не заметит, — посоветовал ему другой.
А третий добавил:
— Это же не обязательно.
Тут и сам Пауль сказал:
— Если не обязательно, так я пойду к Лизель! Все равно заранее известно все, что он скажет.
И вдруг оказалось, что смылись очень многие, — вернее, они только хотели смыться, так как все трое ворот оказались запертыми. Тогда кто-то вспомнил, что возле будки сторожа есть крошечная калитка. Калитка была и вправду крошечная, а на заводе работало тысяча двести человек. И вот вышло так, что все устремились к ней сразу, в том числе и Пауль.
— Да вы спятили, ребята, — удивился сторож. Тогда кто-то в толпе сказал:
— Это, знаешь, вроде как игольное ушко, скорее верблюд пройдет через него, чем…
Тут Пауль обернулся и увидел какой-то торжествующий блеск в спокойных глазах Фидлера на серьезном, замкнутом лице.
Солнечный луч больше не горел на головке индикатора. Теперь его лучи озаряли кусок стены между окнами. Раздался гудок на обед.
— Можно тебя на минутку? — Пауль ждал Фидлера во дворе. Фидлер подумал: значит, все-таки что-то тревожит его. Интересно, чем мог расстроиться такой парень, как Пауль?
Пауль колебался, Фидлер был удивлен: при ближайшем рассмотрении Пауль оказался совсем другим, чем он представлял себе, особенно глаза были другие. Ничего ребячливого, задорного, наоборот, они были холодны и суровы.
— Мне нужен твой совет, — начал Пауль.
— Что ж, выкладывай, — сказал Фидлер.
Пауль снова нерешительно помедлил, затем сказал вполне связно и совершенно спокойно и отчетливо:
— Это насчет заключенных в Вестгофене, ты же знаешь, Фидлер, что я имею в виду, насчет беглецов, — вернее, одного…
Сказав это, он побледнел так же сильно, как побледнел, когда Георг открылся ему. И Фидлер, при первых же словах Пауля, весь побелел. Он даже закрыл глаза. Какой шум стоит во дворе! Что за вихрь подхватил их обоих?
Фидлер спросил:
— Почему ты обратился именно ко мне?
— Я не могу тебе объяснить почему. Просто доверяю.
Фидлер овладел своим волнением. Сквозь зубы начал он задавать вопросы, кратко и сурово, и Редер отвечал так же кратко и сурово — со стороны можно было подумать, что они ссорятся. И лбы у них были нахмурены, и лица бледны. Наконец Фидлер слегка сжал плечо Пауля и бросил на ходу:
— Будь в пивной Финкенгофа через сорок
Это были самые странные часы в их жизни — эта вторая половина смены. Паулю удалось раз или два обернуться к Фидлеру. Действительно ли он тот, кто ему нужен? Во всяком случае, ему придется им стать.
Почему он обратился именно ко мне? — спрашивал себя Фидлер. — Разве по мне что-нибудь заметно? Эх, Фидлер, Фидлер! Ты слишком долго и усердно старался, как бы кто чего-нибудь не заметил. А сейчас ничего по тебе не заметно, потому что и замечать-то нечего. Оно погасло. И исчезла опасность, что кто-нибудь заметит. Но ведь все-таки, — продолжал он, обращаясь к самому себе, — несмотря на все предосторожности, помимо твоего желания, что-то, видно, в тебе осталось? Осталось, и Редер почувствовал это.
Может быть, следовало сказать: Редер, я ничем не могу тебе помочь, напрасно ты думаешь. Я уже давно отрезан от партийного руководства и товарищей. Все связи между мной и ими давно порваны, хотя я, может быть, и мог бы их возобновить. Но я ничего для этого не делал. А теперь я один и ничем не могу помочь тебе. Но как сказать ему все это, если он с таким доверием обратился ко мне?
Как это могло случиться, что я вдруг оказался один и от всех отрезан? Но ведь нельзя было поддерживать общение после бесчисленных арестов, когда все связи рвались одна за другой. Или я не так уж добивался этих связей, как добиваются люди, когда дело идет о самом для них важном, без чего ни жить, ни умереть нельзя?
Ну нет, не так уж я опустился, быть этого не может! Я вовсе не настолько отупел и очерствел, в душе я все тот же, иначе разве Пауль обратился бы ко мне? И я опять разыщу товарищей. Я возобновлю связь с ними. Да и без них я должен помочь ему в этом деле. Нельзя всегда только ждать, всегда только сомневаться!
Дело в том, что я тогда ужасно пал духом, когда всех арестовали. Каждый говорил себе: попасться — это значит в лучшем случае шесть-семь лет концентрационного лагеря, а то и смерть. От всех только и слышишь: ради того, чего ты от меня требуешь, Фидлер, я не могу рисковать жизнью. И вдруг сам отвечаешь то же. Когда весь наш комитет забрали, это было для меня ударом. Да, я тогда и отошел, после провала нашего комитета; тогда был арестован и Георг.
— Это у нас с вами будет прощальный обед, — сказал Эрнст, — если бы ваш господин Мессер весной не продал участок за рощицей, мне бы теперь не пришлось ходить с его овцами по чужой земле.
— Ну, это же не так далеко, — сказала Евгения, — я могу из окна спальни с тобой поздороваться.
— Разлука есть разлука, — сказал Эрнст. — Да вы хоть посидите со мной по случаю наших с вами последних картофельных оладий.
— Разве у меня есть время? — сказала Евгения. Но она все же села боком на подоконник. — Мне еще печь и стряпать, завтра приедут наши три парня: Макс — он в Шестьдесят шестом полку и в первый раз получил отпуск, у Ганзеля в школе каникулы, и Иозеф — этот тип тоже явится. Наверно, деньги понадобились.