Седьмой круг ада
Шрифт:
– Простите, – обернулась к нему Наташа, – как мне величать вас?
– Знакомые Данилычем кличут…
– Я так и подумала, – откровенно радуясь удачному началу, сказала Наташа. – Мне о вас Кособродов рассказывал.
– То-то и оно – рассказывал! – вздохнул, окончательно мрачнея, Данилыч. – Прошу в дом.
В передней комнате шумно тузили друг друга внуки старика: делили отварную картошку. Данилыч рявкнул на них, и детвора мгновенно куда-то делась, то ли убралась в другую комнату, то ли во двор рванула. В доме стало так тихо, что даже через оконца двойного остекления
– Ну так как мы с вами порешим, – поглядывая на нее из-под седых кустистых бровей, спросил хозяин, – отдохнете с дороги или сразу?..
– Или! – стараясь быть серьезной и все-таки по-прежнему весело, невольно улыбаясь, сказала Наташа. – Сразу!
– И то верно… Колька!
И тут же, повинуясь зову, предстал перед ним, как вестовой перед адмиралом, двенадцатилетний белобрысый и веснушчатый внук.
– Вот что, Колька! Тужурку – у Зинки, ботинки – у Алешки, шапку – у Петьки, дуй к дядьке Василию. Скажи, что его тут дожидаются. Да только тихо скажи, чтоб больше никто не слышал. Исполняй!
Но белобрысый не тронулся с места.
– Что за бунт на корабле? – прикрикнул Данилыч.
– Не пойду в девчачьем. Бушлат свой дай!
– Во народец, а?! – пожаловался Наташе старик и вновь обернулся к внуку: – Утопнешь в бушлате-то!
– Лучше утопнуть, чем пацаны засмеют.
– Ну, раз так, бери – над нашим моряцким родом никому смеяться неповадно!
Колька стремительно нырнул в старенький бушлат, который и впрямь был ему до пят, выбежал в сени. Оттуда донеслась приглушенная короткая возня – видно, Колька отбирал у братьев ботинки и шапку. Потом громко хлопнула входная дверь, и все стихло.
Данилыч пригласил Наташу к столу. Налил в стаканы густо заваренный морковный чай. Из тумбочки извлек две толстоспинные полосатые кефалины. Короткими взмахами ножа рассекая их на куски, объяснял:
– Кефаль ноне осенью густо шла. В ней и спасение. Ежели б не кефаль, с голоду померли. А так – ничего, так – живем. Нам, кто при море, – ну, рыбаки там, матросы, – ничего: море кормит. А земля-то не очень. Земля ноне хлеба, говорят, почти не дала: копытами конскими ее вытолочили, снарядами перепахали… Так что, барышня, извиняйте: хлеба в доме нет!
Кефаль была жирная. Тонкая, прозрачная кожура легко сходила с нее. Данилыч прихлебывал чай, закусывая рыбой, и рассказывал о всякой всячине.
Наконец посланец Данилыча ввел в комнату коренастого, невысокого моряка с выбеленными солнцем и спутанными ветром волосами. Прислонившись спиной к дверному косяку, чуть склонив набок голову, он неторопливо скручивал цигарку, исподлобья разглядывая гостью. Позади него, в сенях, вновь возникла ребячья потасовка, вероятно, отбирались обратно ботинки и шапка. Данилыч, выглянув в сени и цыкнув на детвору, устремил кроткий взгляд на моряка:
– Барышня из Харькова прибыла – утренним. Ну, и это… про фельдшера все как надо сказала.
– Поверим, – прикурив, сказал матрос и протянул Наташе руку: – Воробьев! – И, подумав, добавил: – Василий.
– Ты, Вася, садись, – засуетился хозяин. –
– Некогда, Данилыч, чаи гонять.
Тем же путем, что и когда-то с Красильниковым, они отправились в рыбацкий поселок, где жил Воробьев. Только не встретились им теперь по пути ни дровяные склады, ни старые сараи – все, что могло гореть, было растащено. И прибрежные пески за городом, густо поросшие чабрецом и полынью, сейчас стояли бурые. Свирепые предзимние ветры клонили вниз уже ставшие ломкими стебли, оббивали иссушенные темные листья. Голым и сиротливым выглядел берег, и такой безрадостной и безнадежной казалась ведущая по нему тропа, что по ней, чудилось, только за несчастьем ходить…
Воробьев шагал крупно, Наташа еле поспевала за ним. На все вопросы он либо вовсе не отвечал, словно бы не слышал из-за ветра, либо ронял односложное «да» или «нет». У Наташи даже стало складываться впечатление, что Воробьев засомневался в ней или в чем-то заподозрил.
Но вот впереди, из-за островерхого песчаного холма, показалась маленькая выбеленная хатка с почти плоской черепичной крышей, а напротив нее покачивался на волнах заякоренный баркас «Мария». На берегу человек в старой линялой фетровой шляпе рубил сушняк, извлекая его из баркаса. Обут он был в высокие рыбацкие сапоги и к баркасу добирался вброд.
Воробьев поднял с земли обкатанный голыш, бросил к баркасу. Искристые брызги взметнулись над волной. Рыбак оглянулся. И Наташа не без труда узнала в нем Красильникова. Точнее, она увидела человека со знакомой, крепко сбитой фигурой и с чужим бородатым лицом. Мысленно она удалила с лица слегка улыбающегося ей человека бороду – и перед нею явился Красильников, именно он!
Семен Алексеевич обрадовался появлению Наташи в Новороссийске. Оказывается, Красильников был ранен и только-только начал вставать с постели. Об аресте Кольцова он не знал. И потому новость, привезенная Наташей, глубоко его опечалила. Он был готов к чему угодно, только не к тому, что станет, пусть и косвенным, виновником его провала.
Из хатки вышла жена Василия Воробьева Мария, знакомясь с Наташей, протянула ладонь лодочкой. Крепко пожала. Рука была жесткая, рабочая.
В хату не пошли, присели в затишке под обрывом, у самой кромки прибоя. Дробясь о камни, пенистые волны обдавали их солеными брызгами. С тоскливыми криками носились над белыми бурунами драчливые чайки. Слушая Наташу, Красильников все ниже клонил голову, словно под ударами.
– Из Харькова его перевезли в Севастопольскую крепость, – закончила она рассказ. – Там будут судить.
– Знаю я эту крепость. Полтора года в ней просидел. Страшнее разве только ад, – глухо сказал Семен Алексеевич и принялся скручивать цигарку; пальцы его не слушались, табак просыпался. – А пацан где? Юрий!..
– С отцом моим остался. Под Харьковом… Его тоже после ареста Павла искали, – грустно сообщила Наташа.
– Ясное дело. Пацан ведь всегда при нем был… – Красильников спрятал лицо в полы пиджака и стал прикуривать. Прикурив, сокрушенно вздохнул: – Видишь, сколько я бед натворил!