Седьмой патрон
Шрифт:
Рядом юлило бревно, и я забыл о щепке, переключился вниманием на него. Тупой срез бревна походил на злорадное рыло: ага, Едемские… ага-а! Комлем сосновый кряж, тупым своим рылом, высовывался наружу, увесисто бил по волнам, вершиной уходил вглубь. К корме карбаса бревно привязано было, а карбас…
Я не додумал: некогда! Надо хоть бревно спасти, — тонут ведь, тонут верные денежки!
Нырнул — вытолкнуло назад.
Со второго или третьего захода удалось развязать узел, но веревка, как змея, оплела меня. Здорово я нахлебался, пока сорвал путы с ног. Кое-как выгреб
Тут только опомнился, что с нами и где я. Лег на бревно грудью, меня тошнило.
— Серега-а… — крик откуда-то издали.
Я замотал головой. В уши воды набралось, булькает.
— Сережа… — теперь голос ближе.
Живы. Все живы!
Когда захлестнуло карбас, Катя подхватила младшенькую и держалась из последних сил, а тут подвернулось освобожденное мною бревно. Думал о нем, как о деньгах, а оказалось оно куда дороже — хоть слабым, но все-таки шансом выжить.
Внизу вода, сверху вода — сечет, поливает.
Берег, где берег? Знать бы, в какой стороне ближний берег, стали бы подгребать к нему, авось, скорее очутились на суше.
Гроза схлынула. Ветер между тем не унялся, не улучшилась видимость. На смену ливню зарядил мелкий, как пыль, колючий дождь. Широкие потоки пены шипели и змеились по серым тяжелым валам, без устали ворочавшим бревно. Под ударами волн кряж вертелся, высовывал из воды свое рыло. Чтобы удержаться на плаву, нужно было постоянно перебираться по бревну окоченелыми руками.
Нюшка твердила:
— Домой хочу. Хочу домой.
От Кати я ее забрал, велел лезть ко мне на закорки.
Трясется и канючит:
— Домой хочу, домой хочу.
— Потерпи, маленькая, дождик пройдет, к берегу поплывем.
Чего бы я не сделал, только бы не обмануть Нюшку! Иначе казалось, лучше бы Нюшка ревела, хоть бы прикрикнул бы, все легче.
Поминутно накрывало с головой. К чему, однако, не приспособишься: в череде волн, вертевших бревном, обнаружилась своя периодичность, и можно было заранее предугадать очередной нахлест, приготовиться и набрать воздуха в грудь, напрячься или, наоборот, расслабиться, получить короткую передышку. Гребень волн вздымал бревно, потом оно стремительно падало, и чередованию взлетов и падений не предвиделось конца.
Кожа на пальцах побелела, сморщилась, как у мамы после больших стирок. Грохотали, сшибаясь, волны, гул ветра и этот грохот сливались в нечто монотонное, усыпляющее, что больше не воспринималось слухом, и меня клонило в сон, и, как во сне, впереди, в сумеречной зыби, обозначилось судно.
Оно ползло, маленькое, точно жучок на скатерти, и целилось в нас острым форштевнем. Дым из трубы обгонял, его стлало по воде.
Накроет дымом… Он плотный, черный! В лучшем случае, увидят с капитанского мостика с запозданием! Сейчас, сию минуту налетит пароход. Если не сомнет, то оставит нас в стороне, что одинаково худо — и тут пропадать, и там надежды мало.
Я не вынес, оттолкнулся от бревна. И Катю чуть не утопил, и сам едва не задохнулся, снова хлебнув воды, — забыл, что младшая-то у меня на закорках.
Судно застопорило машину.
Наверно, и я выл. Со страха и отчаяния, что сил нет, держусь на плаву неведомо как.
Что было, то было — орал, орал погуще сирены.
Полетели в воду спасательные круги. Первому бросили мне, первого подняли на борт меня: густо я орал, густо…
— Фельдшера сюда! — распорядился на палубе человек в макинтоше и черной мятой шляпе. — Товарищи, — обратился он к людям, обступившим нас, — обеспечьте потерпевших сухой одеждой. Шевелитесь, братушки!
Комиссар, не иначе. Судно, судя по экипажу, военное.
Теснились гимнастерки, матросские полосатые тельники. Появился фельдшер с брезентовой сумкой: рыжий, усатый, семенил, дожевывая на ходу.
У Кати кофтенка порвана. Она прикрыла ладонью горло и смотрела жалобно поверх голов.
— Чего зенки лупите? — напустился фельдшер. — Дайте девушке шинель, кавалеры. Видите, стесняется.
Нюшка вдруг чихнула.
— Будь здорова, — сказали из толпы.
— Спасибо, — ответила Нюшка, как всегда вежливо и серьезно, и вокруг загалдели, засмеялись:
— Сильна, пигалица!
Откуда-то взялись сухие шинели, сунули мне к губам жестяную солдатскую кружку с кипятком. Минуту спустя мы были в каюте.
В тепле я отошел, и мне стало жутко и стыдно. Кто, Серега, мечтал о приключениях, спал и видел себя ловким и смелым? А тебе взяли и бросили первому спасательный круг! Первым получает помощь слабый: сверху, с палубы, оно виднее.
Завесив свой угол простыней, Катя отжимала юбки. Фельдшер растирал Нюшку спиртам. Острая вонь резко шибала в нос. С меня текло, лохмотья рубахи прилипли к плечам, я жался в угол, и одна мысль терзала и жалила мозг: трус! Мало того, карбас ты загубил, снасти, парус, улов… Голова раскалывалась, перед глазами плыли стены кубрика, задраенный по-штормовому иллюминатор. Всхлипывала Нюшка: «Дяденька, хватит, больно, дяденька!» — <и я ничего не мог воспринимать, кроме постигшей меня катастрофы.
Разве была падера? Так себе, дождик с ветром да чуток погремело. И раскис я, голову потерял со страху.
Судно швартовалось. Долетали звонки телеграфа, раз-другой качнуло, когда пароход коснулся стенки, свет круглого иллюминатора заслонило причалом.
Постучался и вошел в кубрик комиссар.
— Порядок, — отрапортовал ему фельдшер, — как новенькие, Павлин Федорович.
— Сопроводишь их домой.
— Слушаюсь, товарищ Виноградов.
Комиссар присел на койку и взъерошил мне волосы.
— Что, братушка, нос повесил?
Я сжался: «Вот кто он, наш спаситель!»
Месяца четыре назад Павлин Виноградов прибыл на Север как «посланец пролетариата Красного Питера». С заданием — «решать вопрос продовольственной помощи Петрограду». Да разве Архангельская губерния — житница страны, чтобы у нас искать избытков продовольствия? Сами теперь кладем зубы на полку, тысячные очереди выстраиваются у булочных, и на паек выдают овсом. Какие были в городе жалкие крохи запасов, подчищены дотла, что ни склад — пусто, мыши и те разбежались с голодухи.