Седьмой Совершенный
Шрифт:
Имран развел руками.
— Клянусь, никакой. Позволь мне вернуться домой.
Имран затаил дыхание, все оказалось значительно проще, чем он себе воображал, но Абу Абдаллах сказал:
— Я вижу — ты устал с дороги. Ступай, отдохни. Потом ты расскажешь мне некоторые подробности и сможешь вернуться домой. Кстати, ты даже не сказал, принадлежишь ли ты к ас-сабийа?
— Я не посвящен, — ответил Имран, врать не имело смысла.
— Хорошо.
Абу Абдаллах вызвал Рахмана и распорядился отвести гостя в покои для отдыха. Имран поднялся, готовый следовать за начальником стражи.
— Да, и еще, — добавил даи, — дай ему другую одежду, а эту пусть выстирают. Идите.
Оставшись один, он лег на лавку, накрывшись плащем, и закрыл глаза. Хорошо было бы немного поспать. Абу Абдаллах почти не спал этой ночью, принимая донесения лазутчиков, а сегодня ночью он ждал к себе вождей племени Котама. Абу Абдаллах улыбнулся: после того, как берберы под его предводительством взяли Милу, нанеся поражение эмиру Абдаллаху II, вожди сами стали ездить к нему, а раньше было наоборот. Пять лет ему понадобилось после того, как он встретившись в Мекке с паломниками, пришел в их страну, чтобы направить их ненависть к арабам в нужном направлении. Пять лет он возделывал их умы. Не все поверили в него, некоторых пришлось убрать, да простит Аллах ему эти прегрешения! Всевышнему известно ради чего были совершены эти убийства. Но Абу Абдаллаха помнил, как при посвящении один худжжат сказал ему, что многое простится тому, кто приближает приход махди. Абу Абдаллах вновь улыбнулся, вспомнив худжжата, он подумал о том, что так и не поднялся ни на одну ступень иерархической лестницы ас-сабийа, оставшись миссионером низшего звена. Мысли Абу вернулись к сегодняшнему гонцу, принесшему весть об учителе. Странный человек, он рассмешил его утром своим поведением. Но почему он не требовал сразу встречи с ним, неся такое важное известие? Он ведет себя, как простолюдин, но одежда на нем более высокого звания. В его простоватой речи Абу Абдаллах почувствовал какое-то неожиданно глубокое знание, отблеск некой истины, истины опасной, как лезвие меча.
Абу Абдаллах понял, что заснуть ему не удастся. Он поднялся и, перекинув через руку шерстяной плащ, вышел во двор. Сначала он поднялся на крепостную стену. Здесь дул холодный ветер, он закутался в плащ и обошел крепость по периметру стен, оглядывая окрестности. Абу Абдаллах быстро продрог и подумав, что может совершенно застудить поясницу, спустился вниз.
Во дворе горели два костра, над одним на треножнике стоял котел, в котором варилась манная каша, рядом стоял повар и на доске длинным ножом шинковал овощи, готовясь засыпать их в варево; над вторым костром на таком же треножнике стоял большой медный чан, в котором кипела вода для хозяйственных нужд. Старый бербер, кривой на один глаз, смешивал в тазу воду для стирки в необходимых пропорциях. Он взял грязную одежду, приготовленную для стирки, и принялся встряхивать перед тем, как опустить в воду. Абу Абдаллах узнал халат Имрана. Бербер, поймав взгляд даи, пояснил:
— Смотрю, не осталось ли чего. Бывает, забудут вынуть, потом сокрушаются.
— Правильно ты делаешь, — сказал Абу Абдаллах. — Смотри внимательней.
Ободренный одобрением, бербер проверил карманы, а затем ощупал подкладку, говоря:
— Бывает, что монета провалится в прореху и катается по подкладке.
Абу Абдаллах кивнул, наблюдая за ним.
— Исфах-салар! — воскликнул бербер. — Что я говорил! Здесь что-то хрустит.
Заинтересованный Абу-Абдаллах подошел поближе.
— По-моему, специально зашито, — сказал старик, вперив одинокий глаз в Абу Абдаллаха.
Генерал, ощупав подол, вытащил кинжал, висевший на поясе, и распорол подкладку. Плотно свернутый лист бумаги он сунул за пазуху и сказал старику:
— Можешь стирать.
Для отдыха Имрану отвели комнату без окон и без двери. Точнее, это была ниша в крепостной стене. Он не спал, когда пришел Рахман, без лишних слов поднялся и последовал за ним. Едва он вошел в уже знакомое помещение, как сразу почувствовал тревогу. Что-то произошло за то время, пока он отдыхал, и это «что-то» грозило ему новыми бедами. В этой последовательности была уже какая-то закономерность. Сначала брезжила надежда на свободу, а затем все рушилось, и его положение усугублялось. Небеса словно испытывали его на прочность.
— Оставь нас, — обратился Абу Абдаллах к начальнику стражи. Тот молча повиновался. Полководец извлек из рукава, сложенный лист бумаги и протянул Имрану.
— Прочитай, что там написано.
Имран взял бумагу, повертел ее в руках и виновато взглянул на собеседника.
— Что? — спросил Абу Абдаллах.
— Прости, но я не умею читать, — ответил Имран.
— А тебе известно, что там написано?
— Нет, господин.
— Кому ты должен был передать эту бумагу?
Имран развел руками.
— Я впервые ее вижу.
— Ты лжешь! — воскликнул Абу Абдаллах. — Ты лазутчик. С какой целью ты послан сюда? Отвечай или я прикажу бить тебя до тех пор, пока ты не сознаешься.
— О, Абу Абдаллах, — возмутился Имран, — так нельзя, объясни, что это за бумага?
— Эта бумага была зашита в полу твоего халата.
— Что же такого написано в этой бумаге, почему ты усомнился во мне?
После недолгого молчания Абу Абдаллах медленно произнес:
— В этой бумаге написан твой смертный приговор.
— Будь я проклят! — воскликнул Имран. — Два раза Аллах давал мне возможность унести ноги, но мое скудоумие не позволило это сделать. О, Абу Абдаллах, я не знаю, что там написано, порочащего меня, но я клянусь, что это не мой халат. Я тебе сейчас все расскажу, и ты поймешь меня, и простишь. Имран замолчал, с надеждой глядя на полководца.
— Говори, — разрешил Абу Абдаллах.
Имран, торопясь, стал рассказывать все с самого начала, сбиваясь, забегая вперед. В какой-то момент он почувствовал, что все о чем он говорит, выглядит неправдоподобно, что речь его звучит неубедительно. И он с ужасом понял, что Абу Абдаллах не верит ни единому его слову. Собственно, Имран и сам себе уже не верил, потому что слишком много удивительного произошло с ним за последние несколько месяцев. Когда же он дошел до того места, где умерший ходжа Кахмас появлялся у костра и вкладывал в его уста поучительные истории, лицо Абу Абдаллаха потемнело от ярости и кулаки его сжались. Но Имран не мог остановиться, он довел свой рассказ до конца и замолчал, опустив голову:
— Значит, это ты выследил махди?
Абу Абдаллах задал очень простой вопрос. Вернее это был не вопрос, а утверждение. И Имран понял, что не может ответить отрицательно, от этого нельзя было уйти, именно он был повинен в аресте мессии.
Абу Абдаллах, держась за поясницу, со стоном поднялся и, подойдя к двери, открыл ее, чтобы позвать Рахмана. Начальник стражи стоял неподалеку и с готовностью встретил его взгляд.
— Послушай, — сказал Имран, — у любого человека есть за душой что-нибудь предосудительное. А разве ты свободен от греха?
Абу Абдаллах с изумлением обернулся.
— Ведь главное в том, что нами движет, а не в том, что из этого получается, это уже не в нашей власти. Аллаху дороги наши намерения, а не дела. За свои поступки мы страдаем всю жизнь. За то, что я сделал я не взял денег, не извлек корысти, я только хотел сохранить свою жизнь, а это, согласись, право любого человека.
— Где ты научился так излагать? — спросил Абу Абдаллах.
— У меня в тюрьме был хороший учитель, — угрюмо ответил Имран.
— Впрочем, захочешь жить — не так заговоришь, — справедливо заметил Абу Абдаллах. — А ты не дурак, — продолжил он, — а знаешь в чем разница между дураком и умным?