Секрет Ярика
Шрифт:
Лето было на переломе. В лесу не так уж зелено, как раньше, — чуть поблекла листва деревьев, пропали слепни и оводы, тонкий аромат лесных ландышей и любки сменился медвяным запахом таволги и клевера. Тихо в лесу. Молчат зяблики, примолкла кукушка. Только ласточки, стелясь в полете над самой осокой, щебечут ласково, не тревожно, да изредка звонко вскрикивают желтые трясогузки-плиски.
Чок пошел в поиск тяжеловатым галопом на узких, но правильных параллелях. Очень скоро потянул и стал — голова довольно высоко, чуть в сторону, куцый хвостик замер.
— Вперед! — тихим от
Чок пошел легко, не задерживаясь и не торопясь.
«Джить!» — с голосом вылетел бекас и после второго выстрела камнем упал в росную осоку. Чок без приказания тем же деловитым галопом поскакал вперед, поднял, принес и подал в руки птицу, даже не обмусолив ее. Довольные, мы переглянулись.
— Как часики, — сказал отец. — Верно, что у дельного охотника в руках был. Только вот… сам за бекасом пошел. Ну, посмотрим, как поведет себя, если птица не будет бита.
Так началось это утро, и было оно счастливым. По бекасам поохотились досыта. Потом в тальниках на кромке озера Чок нашел выводок белых куропаток и сработал их мастерски — и на подъеме, и когда они разлетелись по мху. Особенно нам понравилось, что Чок не бросался за убитой птицей или подранком, если чуял впереди другую.
По дороге домой Чок стал прямо от ноги и, по посылу, мягко подал бекаса. Птица вылетела как-то неудобно, сбоку от нас, и после четырех выстрелов забрала вверх, отлетела и упала далеко за островком камыша. Чок бросился за ней, долго искал и не нашел. Это было обидно. Мы перерыли всю осоку, без конца подзывали собаку. Все напрасно, бекас как в воду канул. Отец сказал:
— Затоптали, наверно, под воду, вот собака и не чует. Это бывает.
Всю осень мы наслаждались верной и умной работой новой собаки и ее безукоризненным послушанием. Удивляло одно: почти на каждой охоте у нас пропадал бекас, один-единственный, и такой мастер, как Чок, никак не мог его найти.
Однажды поздней осенью мы охотились у того же Черного озера. Я провалился в окнище и зачерпнул в сапоги.
— Иди, — сказал я брату, — догоню.
На сухом песчаном пятачке среди прибрежных камышей я с трудом стащил с ног сапоги и принялся отжимать портянки. Впереди хлопнул выстрел, и через несколько секунд недалеко от меня, у камышей на чистинку, упал бекас. Вскоре раздался хлюпающий галоп и появился Чок. Он не видел и не чуял меня — я был за ветром, и между нами высилась щеточка камыша.
Чок потянул носом, подошел к бекасу, оглянулся и… раздался такой звук, будто кто-то вытянул ногу из мокрой глины. Бекас исчез.
— Чок! — ужаснулся я. — Ты, образец собачьей вежливости и послушания… Ты съел бекаса!
Чок услышал меня, вздрогнул, обернулся, и… честное слово, в его больших карих глазах не было страха, а только какая-то скорбь и мольба, словно он просил меня разделить с ним его тайный грех.
Царский Лорд
— Привел, — сказал дядя, — знал, что вы опять без собаки, и привел. Повезло — еще денек, и другие бы пронюхали. В Лимузях у старого Августа взял. Ты же знаешь, он в Петергофе егерем служил в царской охоте. Последний царский ирландец! Посмотрим?
Мы
— Лорд! Лордушка! — позвал дядя Лёна.
Пес помахал хвостом, заскулил, сел, как упал, и с привизгом принялся скоблить за ухом.
— Умница, все понимает, — умилился дядя Лёна.
— Кажется, действительно породистая собака, — удивился отец. — Только вымыть ее надо поскорее, и потом… Лёна, почему у него масть какая-то странная, не рыжая, а вроде шоколадная? Может быть, отмоется?
— В Петергофской кеннеле [21] все были такого колера, шоколадные, — отрезал дядя.
На бешеном ходу Лорд обыскивал красугу — кромку суходольного болота. За ним шли мы: отец, брат и я. Нет, это были не просто мы — за собакой шли трое влюбленных.
— Смотри, какой ход! Типичный волчий поскок, и скорость…
— А челнок? Так и шьет, ни одного заворота внутрь. Вот это постановочка!
— Голову ни на секунду не опустит, держит выше спины. Струю так и ловит, так и ловит… Красота!
21
Петергофская кеннеле — питомник кровных собак.
— Вот это собачка! Что значит крови… а?
С полного хода, присев и изогнувшись, Лорд стал. Стал накрепко. Мы поспешили к нему и были уже близко, когда Лорд медленно выпрямился и прыгнул…
Выводок белых куропаток порвался, как подброшенный.
«Вак! Ва-ва-ва!» — четко прокричал куропач.
— Даун! — крикнул отец. — Даун!
А Лорд? У него действительно огромный ход — через все болото до дальней кромки проводил куропаток, вися у них на хвостах, и бросил только тогда, когда птицы взмыли над соснами.
Лорд вернулся очень довольный и лег, вывалив язык, похожий на большой пласт свежеотрезанной ветчины. Мы молчали.
Перед выходом в поле Лорд еще выше, чем обычно, задрал голову, потянул и словно на цыпочках подошел к межевой канаве. Подкрался и замер. Как он был хорош! Большой, каменно-неподвижный, с рыжими бликами солнца на атласной шкуре.
Вот мы и рядом. Легкая дрожь пробежала по спине собаки, и Лорд ринулся вперед.
— Даун! Даун, я тебе говорю…
Куда там! Тетеревята спасались, как могли, матка, припадая над травой, едва уворачивалась от наседавшего пса.
— Он поймает ее, — сказал я.
— Нет, — сказал брат, — вязок, но не поимист.
Брат в эти дни читал «Записки мелкотравчатого» и бредил псовой охотой.
Отец не сказал ни слова — он был искренне огорчен. Дома дядя Лёна выслушал нас и схватился за голову. Он даже застонал тихонько:
— Я забыл тебя предупредить. В Петергофе все старшие егери-натасчики были французы, их специально из Парижа выписывали. А ты — даун… Ты бы еще по-чухонски скомандовал… Хуже бы не было. Ведь Лорд по-английски ни слова не понимает. Ни слова! Для него это пустой звук. Надо: тубо, пиль, куш. Вот как.