Секретарь обкома
Шрифт:
Через несколько дней Майя пришла в цех. А еще через два или три дня Александр пригласил ее в театр. Майя сразу же согласилась; в тот вечер они вдвоем отвезли Павлушку домой, дождались, когда придет София Павловна, и отправились в театр к Юлии. Шла новая пьеса, для которой, как рассказывала дома Юлия, ей так и не удалось сделать приличное оформление. Но и Александру и Майе все очень нравилось: и содержание спектакля, и декорации, и музыка.
— Это, значит, кто же она вам, Александр Васильевич, та милая женщина, сестра вашей мамы? — спрашивала Майя. — Она вам тетя. Вы это знаете?
— О да, конечно! — смеялся Александр.
— Она очень способная, — продолжала Майя — Это очень трудно, когда
— Неутомительные? — переспросил Александр. — Вы замечательно сказали, Майя. Об этом надо непременно рассказать Юлии. Она обрадуется. Вы правы. Искусство не должно утомлять. Иначе оно не искусство. Какой бы ни была серьезной книга, пьеса, живопись, она все равно будет воспринята и доставит удовольствие, если не утомит читателя и зрителя. А если утомит… Ничто не спасет такое искусство. Мы найдем потом Юлию. Хорошо? Ведь вы же с ней знакомы.
— Хорошо, — сказала Майя. — Я буду очень рада сказать вашей тете о моем впечатлении.
Юлия страшно обрадовалась, когда они во втором антракте нашли ее за кулисами. Она с интересом выслушивала все, что, краснея и смущаясь, говорила ей Майя.
— Да, да, — ответила она горячо. — Вы меня поняли. Я именно над этим и ломала голову чуть ли не полгода: как сделать так, чтобы зрителю не надоели комоды, столы и стулья, из которых только и должна была состоять обстановка этого спектакля.
Они договорились о том, что после окончания пойдут в кафе.
— Ведь сегодня суббота, завтра вам спешить некуда, — сказала Юлия.
В кафе отправилась довольно большая компания: такая большая, что Майя было застеснялась и, потрогав Александра за рукав, сказала, что, может быть, лучше ей уехать домой. «Что вы, что вы, Майечка! — ответил он. — Тогда и я убегу. Мне без вас тут неинтересно». Потом, когда сели за сдвинутые два столика, когда она оказалась возле Александра, Майя немножко успокоилась.
Компания была веселая и доброжелательная. Были три художника, в том числе солидный фундаментальный Тур-Хлебченко, была одна известная в Старгороде поэтесса с мужем и был постановщик спектакля.
— Товарищи! — сказала Юлия, когда на столе появились закуски и были наполнены рюмки. — Я должна вас познакомить с одной замечательной девушкой, которая присутствует среди нас. — Все посмотрели на Майю, и она покраснела так ярко, как еще, пожалуй, не краснела никогда, потому что никогда не бывала в подобной компании. — Вы слышали, конечно, про историю на химкомбинате, читали в газетах. Вот героиня!
— О! — вскрикнули почти все разом, встали, подняли рюмки.
Только Майя встать не могла, отказывали ноги от волнения. Александр понял это, помог ей за локоть. Майя поднялась, но рюмка у нее в руках не держалась, руку так трясло, что из рюмки выплескивалось.
— Ничего, ничего, — ободрила поэтесса, подходя к ней и обнимая за плечи. — Не волнуйтесь, дайте вашу рюмочку, я за вас чокнусь со всеми.
За Майю выпили, мужчины целовали ей руки, она улыбалась испуганно, была почти в обмороке.
— И это тот человек, — сказал Тур-Хлебченко, — который не дрогнул даже под грозным дыханием взрыва… Вот вам, товарищи деятели искусств, загадка человеческого характера, вот вам ответ на вопрос, кто такие герои и что такое героизм.
Юлия сообщила о том, как высказалась Майя о декорациях: неутомительные.
— Вот вам и представитель рабочего класса, создатель материальных ценностей! — сказал один из художников.
— Я не совсем рабочая, — поспешила сказать Майя, боясь, как бы ее не заподозрили в обмане. — Я окончила десять классов. И я учусь заочно в институте.
— Но это же и есть наш типичный сегодняшний рабочий класс, — сказал Тур-Хлебченко. — Друзья мои, вот вам
Тур-Хлебченко поднялся, пошел к тому столику, привел обоих, представил:
— Григорий Иванович Соломкин, председатель колхоза «Озёры». Он же художник-любитель. И Иван Савельевич Сухин, председатель колхоза «Заборовье». Художник в другом смысле: село свое на городской манер решил перестраивать. Садитесь, товарищи, садитесь. Здесь все свои. Мы сейчас только говорили о тех мужичках, которые еще лет тридцать назад вот в этаких бородищах путались.
— Шестнадцать электробритв у нас в колхозе, — сказал Сухин, усаживаясь между поэтессой и Тур-Хлебченко, — А электричество, понимаете, от движка. А движок два раза в день по часу работает, воду качаем на скотный, и так далее. Так наши электробрилыцики, как услышат: застучал движок, откуда ни на есть, с поля — с поля, со скотного — со скотного, подхватятся и бежать к домам, механизацию свою включают. С бородой теперь скорее в городе встретишь.
— Ага! — Постановщик спектакля кивнул головой. — Борода как признак повышенной интеллектуальности.
— Нет, главное — необходим возомоторный насморк, — сказала поэтесса. — Ну какая утонченная натура сможет обойтись без возомоторного насморка?
— Да, да, — подтвердил режиссер. — Аллергия.
— Аллергия? — оживился Соломкин. — Как раз у меня эта штука, врачи говорят. Чешусь весь от нервности. Извиняюсь, конечно, не для стола такие примеры. Но факт — чешусь, что пудель. Значит, она не только у интеллигентов, аллергия-то.
— Милый мой Григорий Иванович, — сказал Тур-Хлебченко. — Уж коли тебе выговоры дают за увлечение живописью, то кто ж ты есть, если не самая что ни на есть махровая интеллигенция. — Он рассказал историю выговора, полученного Соломкиным. Все весело смеялись.
В двенадцать часов стали расходиться. Всей компанией, включая обоих председателей, отправились провожать Юлию, Александр повез на автобусе Майю. Сойдя с автобуса, они еще долго шли, кружа по улицам, не очень спеша приближаться к дому Майи. Еще морозило, но воздух уже обрел специфический весенний свежий запах, зима стронулась со своего ледяного фундамента, мартовские ветры атаковывали ее со всех направлений.