Секретарь обкома

Кочетов Всеволод Анисимович

40

Черногус и София Павловна приехали в Заборовье. Это было фантазией Черногуса, и он уговорил Софию Павловну на такую поездку. В записках любителя-краеведа конца XVIII века, разысканных в архивах музея, Черногус прочел о том, что в те давние времена район Заборовья — десяток-другой сел и деревень — славился кружевами. Была-де, чуть ли не в пору Аввакума, сослана в Никольско-Жабинский монастырь последовательница неистового протопопа, одна из родственниц боярыни Морозовой; она-де завезла в сей край плетение кружев шелковых, нитяных и золотых. Поначалу мастерство высокое переняли у нее черницы, а там и пошло, пошло оно из рук монашенок от села к селу, от посада к выселкам. Поповы дочки да попадьи развлекались

от нечего делать хитроумной вязью на коклюшках, приохочивались к ней захудалые лесные боярышни. От них и к народу мастерство это перекинулось — в избы да в землянки. Мало-помалу из средства, коим убивалось пустопорожнее время, плетение кружевное превратилось в средство заработка, в целую промышленную отрасль, в которой нашел применение исключительно лишь женский труд. «Русские боярышни отличались дебелостью и были всегда полновесны, — изящно изъяснялся автор записок. — Нарядов требовали солидных и прочных. Кружева заборовьевские были посему основательны и нетленны, и образцы их хранятся в семьях крестьянских, будто не двести им лет и не триста, а будто только что сняты с коклюшек».

— София Павловна, съездимте, — уговаривал Черногус, — обследуем местность. Может быть, и до сего дня кое-что сохранилось.

Софью Павловну смущали два обстоятельства. Она не любила оставлять Василия Антоновича одного дома. Ей в таких случаях казалось, что он непременно голодный, что он за собой не следит, что ему тоскливо по вечерам. Когда по требованию врачей волей-неволей приходилось ездить в санаторий лечиться, она не столько там лечилась, сколько изводилась тревогами о Василии Антоновиче. А тут еще и вторая причина — как быть с Павлушкой. Много ли, мало ли, но она помогала Шурику заниматься его сыном. «Не волнуйся, мама», — сказал Шурик; «Все будет в порядке, — сказала Юлия, — я присмотрю за ними»; «Съезди, съезди, Соня, — согласился и Василий Антонович. — Каждый день буду звонить тебе по телефону. Сейчас весна начинается. Погода чудесная. Сапоги только надо тебе купить».

Но на маленькие ноги Софии Павловны, на ее «тридцать пятый номер», сапог в магазинах не нашли, и пришлось их заказывать «модельному» сапожнику, которого разыскала в Старгороде Юлия. Он их сшил за пять дней. Мог бы, сказал, и быстрее, но товар должен «сесть на колодках». В этих сапожках, в плотном темно-сером костюме, который был сшит так, что в его выточках и складках не затерялась ни одна из форм Софии Павловны, София Павловна выглядела удивительно хорошо и молодо.

— Первая часть путешествия, — сказал Василий Антонович, осмотрев ее в таком виде со всех сторон, — была, как можно будет записать в научном отчете, чрезвычайно плодотворной и дала отличные результаты.

— Нет, правда, Вася. Как это, ничего? — София Павловна была очень озабочена.

— Не ничего, а просто, говорю, отлично, Соньчик. Был бы я помоложе, я бы в тебя непременно влюбился. Сейчас уже поздно: жена, дети, внуки…

Хотя они и не собирались сидеть только в Заборовье, поселились все же в этом большом селе. София Павловна в школе, у учительниц, у Марии Ильиничны и у Нины Сергеевны, которые предоставили ей на время маленькую комнатку. А Черногус — в доме для приезжих, где все еще сидел и что-то писал писатель Баксанов и куда недавно вновь возвратился из Старгорода архитектор Забелин. Общество было интересное, приятное. Но, к сожалению, бывать в нем много не удавалось. Директор музея и заведующая одним из отделов все дни разъезжали на рессорной двуколке по окрестным селам. Бывало так, что даже и ночевать не возвращались в Заборовье.

Софии Павловне очень нравились эти поездки. Утром рано, когда только выезжали, — дороги были прочные с ночи, подмерзшие, колеса двуколки стучали по ним, как по камням; днем, от солнца, всё развозило, вдоль дорог в канавах шумели потоки талой воды, колеса вязли в глубоких колеях, иной раз даже и по ступицу. Хорошо, что председатель колхоза Иван Савельевич Сухин распорядился выделить им такую сильную, крупную лошадь по

кличке Мальчик, золотисто-рыжую, с широкой богатырской грудью, с обросшими длинной шерстью ногами, с могучими шеей и спиной. Она только пострижет ушами, покосит добрым лиловым глазом, напряжется слегка — и двуколка выбирается из любой лужи, из какой угодно топи.

— Как вы думаете, Гурий Матвеевич, чем так вокруг хорошо пахнет? — спрашивала София Павловна, вдыхая воздух весенних полей и леса.

— Весной это пахнет, София Павловна, — отвечал, пошевеливая вожжами, Черногус. — Всем ее комплексом. Пробуждением. Тут и запах земли, и почек, готовых раскрыться, и воды, и раскисших дорог. И убежден, что даже солнца.

— Мы всегда с Василием Антоновичем собираемся съездить за город, погулять. Но ничего из этого не получается. Непременно что-нибудь помешает.

— Не откладывайте, София Павловна. Незаметно подойдет время, когда уже никуда ни ехать, ни идти не захочется. Потянет только сидеть в тепле, перед телевизором, и все. Пользуйтесь молодостью.

София Павловна хотела было ответить: «Да — молодостью! Вы не знаете, что ли, сколько мне?» Но не ответила так. Напротив, по-молодому выпрямилась, горделиво сидела рядом с Черногусом, от покачиваний двуколки в дорожных колеях толкаясь плечом в его плечо.

Со времен старинного краеведа в Заборовьевской округе многое изменилось. В Никольско-Жабинском монастыре давным-давно не было ни монашек, ни вообще какой-либо души, понимавшей кружевное дело. Была там неплохо оборудованная больница, которая обслуживала несколько сельсоветов. Плетение кружев как массовый промысел исчезло из окрестных деревень.

Но в небольшой деревушке Чирково их провели к бабушке Домне, к Домне Фалалеевне, к старухе, по виду лет не менее восьмидесяти — восьмидесяти пяти.

— Бабушка Домна! — крикнула ей в самое ухо девушка-счетовод, посланная с ними из правления колхоза. — Представители из города хотят на твои кружева посмотреть.

Бабка обрадованно закивала головой, подала обоим сухонькую ручку, пригласила сесть на домодельные прочные стулья из старого дерева, у которых доски спинок были прорезаны насквозь сердечками, а плотные ножки выточены на станке, как цепочки пузатых бусин. Потом она пошла к большому, обитому полосками железа зеленому сундуку перед окном, сняла с него горшки с цветами, сундук открылся с мелодичным звоном, — старый был сундук, — и стала доставать из него и раскладывать на столе полотнища кружев из суровых и черных ниток.

— Шматки остались, шматки, милые деточки, — говорила бабка. — Было дело, цельными кусками плела их. А ежели когда с деньгой поджимало, срезками сбывала, по двенадцати аршин срезка. Вот «простынное» кружево, — объясняла она, развертывая одно полотнище за другим. — Вот «кудрявчики», «сцепное немецкое», вот «рябушка», а это «бараньи рожки»… Не нашенское это, из Романово-Борисоглебска оно. «Кулички» тоже оттеда. У меня всякая всячина собрана была. Для примеру — вот «рязанские города», вот «круги» — ихние же. А тут «скблочное». А тут «расколочное»…

И Черногус и София Павловна повидали не мало разных образцов кружевного производства — и новых, и старых, и совсем старинных. Знали они кружева английские и брюссельские, знали алансонские и валансьенские, знали знаменитые черные кружева Венеции, в которых щеголяют красавицы на полотнах Тициана. Изделия этих коричневых, высохших рук бабки Домны из никому неведомой российской деревушки Чирково, пожалуй, нисколько не уступали тем, прославленным на мировых рынках и воспетых поэтами.

В Чиркове задержались. Поставили Мальчика на колхозную конюшню. У бабушки Домны было тесно от внуков и внучек. Поселились у соседей, где дом был попросторней. Но София Павловна и Черногус каждый день с утра приходили к старухе. София Павловна тщательно срисовывала тушью на ватман один узор за другим. Черногус же их фотографировал. Но на фото так хорошо и отчетливо не получалось, как тушью на бумаге. София Павловна умела это делать с большим искусством.