Секретарь обкома
Шрифт:
Перед концертом был устроен перерыв. Снова танцевали. Но в некоторых комнатах шло обсуждение последних новинок кино, театра, литературы. Там разгорались ожесточенные споры. Спорили и перед экспозицией новых картин старго-родских художников; спорили перед стендами выставки художественных ремесел области.
Василия Антоновича отыскал Александр.
— Папа, пойдем со мной. Тебя хотят видеть ребята и девушки из нашего цеха. Ты же обещал к ним приехать.
Зашли в большую комнату, на дверях которой была табличка: «Комната духового оркестра». Собралось в ней человек пятьдесят молодежи. Василий Антонович поздоровался, сказал, что давно собирается заехать в их цех, в тот цех, где люди ищут новых путей для работы по-коммунистически, но вот все никак не может собраться, и очень рад, что такая встреча наконец состоялась. В нескольких словах он рассказал о перспективах развития промышленности
— Я вам тоже задам вопрос, — сказал Василий Антонович, устав отвечать. — Несколько, месяцев назад пришло письмо. Оно не дает мне покоя. Я получаю много писем, и подписанных и анонимных. В анонимных меня, бывает, ругают, даже и советскую власть, случается, ругают. Что ж, разные еще есть люди. А вот письмо, о котором я говорю, оно не из нашей области. Оно издалека, из Сибири, из большого сибирского города. Пишет его молодой человек, и пишет по поводу моей статьи, которая была опубликована в центральной газете. Я писал о воспитании молодежи, ссылался на прошлое, на то, что было до революции, на то, что было еще лет тридцать назад, когда страна была бедная, только-только становилась на ноги. Я писал об огромных переменах и в нашей экономике, и в сознании наших людей. Я призывал молодежь, устремляясь в будущее, не забывать о прошлом, оглядываться на — революционное прошлое, на то, с чего мы начинали, чтобы было, дескать, с чем сравнивать достигнутое. И что же мне написал молодой человек, прочитавший статью? Он написал, цитирую, как говорят исследователи, текстуально. — Василий Антонович стал читать по листку бумаги: — «Перестаньте нам указывать на прошлое. Наши деды и наши отцы, то есть вы в том числе, завоевали нам советскую власть. Но это было давно. Мы выросли, мы думаем о будущем, у нас свои заботы, не тяните нас назад, хватит этих сравнений с тысяча девятьсот тринадцатым годом, вы еще сравните со временами. Киевской Руси, тогда цифры будут пограндиозней. Мы сами знаем, что нам делать. Вам — честь и слава. Нам — дорогу!» — Слушатели загудели. — Видите ли, — продолжал Василий Антонович, — во всем есть своя диалектика, свои «за» и «против». Может быть, прав этот молодой человек? Может быть, и в самом деле мы, старшие, всю жизнь вложившие в труд на благо родины, может быть, мы излишне любуемся сделанным нами. Нами, понимаете ли! А вам это и ни к чему. Вам безразличны герои революции, герои гражданской войны, герои первых пятилеток, те, кто шел на коллективизацию под кулацкие пули. Безразличны молодогвардейцы Краснодона…
Он говорил, а шум нарастал. Он оглянулся — за спиной тоже был народ, молодые и старые; в дверь протискивались все новые и новые слушатели.
— Можно мне? — сказал молодой человек в довольно пестром галстуке. — Я аппаратчик, я окончил техникум, я учусь заочно дальше. Это анкетные данные. Да, еще! Мне двадцать четвертый год. Старики считают, что это щенячий возраст. Так вот. На письмецо это вы можете не обращать никакого внимания, и пусть оно вас не волнует. О молодогвардейцах, когда читаю, — верь вот так напрягаюсь, готов хоть сейчас туда, к ним, в их борьбу, вместе с ними. И случись что, умру, как они!..
— Верно, верно! — закричали со всех сторон. — Он правильно говорит.
— Дальше! — отрывисто говорил молодой аппаратчик. — О Давыдове читаю, — готов хоть сейчас на коллективизацию, к тем беднякам и середнякам, против тех кулаков. О Чапаеве читаю, — готов немедленно вступить в его дивизию добровольцем. О Павке Корчагине, — жалею, что я не его друг. Дрались бы, жили, работали вместе.
— Верно, верно, Петров. Точно!
— Не верьте тому парню, — продолжал оратор. — Не слушайте, его товарищ Денисов. Он места не нашел в жизни. Он легкого искал, да, должно быть, и ожегся. Легко было только возле мамкиной юбки да за папкиной спиной. А сунулся сам после школы в институт — вместо двадцати двух проходных баллов нащелкал восемнадцать, и пузыри из носу полетели. Вместо того чтобы пойти работать да одновременно готовиться к экзаменам, год потерял — и не работал, и толком не готовился… Снова — осечка. Снова баллов не хватило. Вот и ноет. Это недоросли. По ним о молодежи не судите. Но молодежь надо понимать. По всей своей природе она — враг застоя, враг всякой волокиты, бюрократизма. В наши годы вы тоже были такими, вы тоже ненавидели формализм, бездушие. Может быть, мы на все подобное реагируем
Василий Антонович слушал и вспоминал того парня из Заборовья, который вот так же горячо говорил около года назад, на таком же импровизированном собрании в сельской столовой. Тот тоже рассказывал о растущих потребностях молодежи. И на селе и в городе молодежь поднялась на две головы против прежнего. Работать с нею надо умней, тактичней, без окриков и поучений, ее надо увлекать, вести за собой, а не подталкивать, ставить перед нею большие волнующие цели. Начнется освоение залежей железных руд, — сколько туда хлынет романтиков-добровольцев, как хлынули они на целину, на стройки гидростанций на сибирских реках. Появилось новое в Чиркове — какие-то кружева, невелико дело, но тоже взволновало комсомолок. Молодежи необходимо новое, необходимо интересное, захватывающее. Молодежь не может, не умеет топтаться на месте. Это не в ее природе. Оттого, что капиталистическое общество топчется на месте, на западе родились различные по формам, но одинаково унылые по существу пессимистические движения среди молодежи. Хорошие парни вдруг бросают бриться, ходят чуть ли не в исподнем по улицам, превращаются в полунищих, и так, побираясь, путешествуют по свету, бросают вызов обществу, которое не смогло их ничем увлечь, не зажгло перед ними светоча высоких, красивых целей. Что говорить — если где-либо плохо с молодежью, виноваты в этом старшие, и никто иной.
Василий Антонович заговорил о стране, о ее планах, которых никогда не выполнить, если за них не возьмется как следует молодежь. Он рассказывал о Старгородской области, которая по размерам больше Бельгии, а по возможностям богаче той сравнительно неплохо развитой европейской страны. «Мы, наша область, должны решительно перегнать Бельгию и подобные ей страны, — говорил Василий Антонович горячо. — Перегнать по материальному уровню жизни. Духовно там от нас уже давным-давно отстали».
Эта дружеская, взволнованная беседа прервалась только тогда, когда зазвенел звонок и всем надо было идти в зал.
Василий Антонович в зал не пошел, он незаметно скрылся в одной из комнат и, вместо того чтобы слушать концерт, разговорился с Черногусом. Черногус сказал, что с домовладельцем Демешкиным ничего не получается. Даже под угрозой исключения из партии человек не может расстаться со своим домом и с огородом. «Рабочего человека и того погубила частная собственность». Что делать? Какие еще принимать меры?
— Передайте весь материал в партийный комитет комбината, — предложил Василий Антонович. — И пусть коммунисты сами решают, что с ним делать. Они решат правильно.
В комнату зашло еще несколько человек. Пришел Лаврентьев.
— Ну вот, — сказал Лаврентьев, — можно и заседаньице какое-нибудь провести.
Но вскоре к ним вновь ворвалась молодежь во главе с Петровичевым, и секретарей обкома потащили танцевать. Музыка играла вполне подходящее для поколения Василия Антоновича — только шаркай слегка ногами, и получится вроде танца. Василий Антонович танцевал с молоденькой девушкой, которую ему удружил Петровичев.
— А я, вас знаю, — сказала девушка. — А я вас нет, — ответил он.
— Вы отец Александра Васильевича.
Он не сразу сообразил, кто же такой этот «Александр Васильевич».
— Ах, вот что! — спохватился наконец. — Вместе работаете?
— На его участке. Я Галя Гурченко. У вас очень хороший сын. Мы все его так жалеем. Он такой нежный панаша. И Павлик у него хороший.
— Вы только не очень его жалейте. А то зазнается.
Потом он танцевал с Клавдией, женой Лаврентьева.
Она была легкая на ногу, она посматривала на него зелеными глазами, в которых, как в народе говорят, прыгали чертики. Ему стали припоминаться рассказы о той романтической истории, какая свела когда-то эту женщину с Лаврентьевым в селе Воскресенском. Тоже ведь были молодые, тоже, может быть, кто-то ворчал на них, не так, дескать, живете и не так себя ведете, а вот же какие люди из них выросли.
Потом Александр подвел к нему Майю.
— Папа, вот это Майя.
— Но я же вас знаю, Майечка! Что он вас так официально мне представляет? Что это ты, Александр?
Гулянье в Доме культуры было в разгаре, когда Василия Антоновича нашла София Павловна; она тихо сказала:
— Дорогой мой, ты увлекся и не заметил того естественного отсева, какой здесь происходит. Старшего поколения уже давно нет. А из среднего пожалуй, только ты один и остался.
Василий Антонович оглянулся: всюду шумела и веселилась молодежь.