Секретарь обкома

Кочетов Всеволод Анисимович

— Мы оказались делягами, а не политиками, — говорил он. — А в борьбе за построение коммунизма, то есть выполняя задачу не только экономическую, но и политическую, просто спецами быть нельзя. Советский хозяйственник не может не быть политиком. Мы гнались за выполнением и перевыполнением планов, нам нравилось получать премии…. а кому это не нравится? Нам нравилось из рук представителей министерства и ЦК профсоюза принимать шитые золотом переходящие знамена. Под треск парадных барабанов о многом важном мы позабыли. Мы позабыли о движении рационализаторов. Наши изобретатели с великим трудом добивались чего-либо, без нашей помощи, только за счет своей настойчивости. А кто был менее настойчив,

тот и ничего не добивался, и от этого терял кто? — он один? — нет, теряли мы, терял комбинат, теряла вся наша промышленность. Мы позабыли о совершенствовании организации труда, мы работали по раз установленному шаблону. Мы позабыли о профилактическом ремонте оборудования, мы трепали его без зазрения совести. И результатом был взрыв в цехе номер сорок два, к счастью, или, вернее, благодаря только героизму некоторых работников цеха, обошедшийся сравнительно благополучно. Могло быть в тысячу раз хуже, и это нам суровый урок.

Василий Антонович рассматривал лица сидевших в зале. Люди слушали внимательно, серьезно; стояла тишина. Василий Антонович думал о том, что вот закончится доклад, начнутся прения, будет, наверно, резкая критика и по адресу Суходолова, и по адресу партийного комитета, и, надо полагать, не пощадят и обком и его самого, первого секретаря обкома. Надо будет выйти на эту трибуну, на которой стоит сейчас Докладчик, так же точно, ясно и определенно, как он, выступить перед сидящими в зале людьми. Их более тысячи, они коммунисты, они его единомышленники, и никакие увертки перед ними не помогут. Да он, Василий Антонович Денисов, и не мастер уверток, его мысль никогда не работала в поисках уверток. Он привык говорить людям только правду, зная, что убедительней, чем правда, ничего на свете нет.

Он осматривал зал, стараясь найти в нем Александра. Но не находил.

Александр сидел в дальнем ряду. Сын предвидел, что отца будут критиковать, и ему не хотелось в такие минуты находиться среди товарищей по цеху, он сел среди незнакомых, среди коммунистов не то механического цеха, не то ТЭЦ. Он волновался. Еще вчера вечером у него был разговор с матерью. Он говорил Софии Павловне, что на комбинате знают, почему так долго обком не реагировал на сигналы о неблагополучии в руководстве комбината; на собрании могут об этом спросить отца, пусть отец приготовится.

— Шурик, — ответила София Павловна. — тебе известно, что папа очень считается с моим мнением, он во многом непременно советуется со мной. Но вот что, где и как сказать коммунистам, это один из тех случаев, в какие я не считаю себя вправе вмешиваться. Это полностью папино дело. Предоставим это ему. Не беспокойся, папа сумеет обойтись и без нас с тобой.

Отец, конечно, обойдется, это правда. Но вот сидящие вокруг Александра чужие люди, перешептываясь, отпускают по адресу и Суходолова и Денисова такие замечания, что лучше бы их и не слышать. И ничего им не скажешь: в основе они правы. А раз правы в основе, то требовать какой-то изящной формы для выражения основы — это детская игра, это смешно и глупо.

После доклада был устроен перерыв. Покурили. Начались прения. К удивлению и Александра и Василия. Антоновича, в прениях ругались мало; все больше говорили о том, как ликвидировать недостатки, как сделать так, чтобы работа шла лучше, вносили практические предложения. «Почему так? — думал Василий Антонович. — Может быть, потому, что доклад был до предела откровенным и самокритичным. Или люди настолько выросли, что уже не желают копаться в том, что прошло, — смотрят только в будущее, устремляются только вперед?»

На стол президиума падали записочки. Некоторые были адресованы ему, секретарю обкома. Разные задавались вопросы. В одной записке кто-то спрашивал: «Будет ли в текущей семилетке

разведана магнитная аномалия в области? И начнется ли ее разработка?» А рядом была другая записка: «Почему на своей машине вы нарушаете правила уличного движения, совершаете левые повороты, где не положено, обгоняете всех в городе, останавливаетесь даже там, где есть знаки запрещения этого? Разве правила не для всех одинаковы? Группа товарищей». Спрашивали: «Правда ли, что Суходолов ваш приятель?» Спрашивали: «Какая у вас месячная зарплата?»

Перечитывая эти записки и понимая полную закономерность подобных вопросов, Василий Антонович тем не менее понемножку вскипал, накалялся. Начал сказываться его характер полемиста. Не заденут — спокоен, рассудителен, даже, может быть, вяловат. Задели — мобилизует все чувства, мысль работает активно, остро, возникают образы, метафоры, доказательства — одно неожиданнее другого. Нет, устроить над собою судилище он не даст. Он стал набрасывать тезисы на листках бумаги, раскиданных по столу президиума.

Перед заключительным словом, когда уже выступили и секретарь партбюро Осипенко, и секретарь райкома Владычин, — кстати довольно миролюбиво выступивший, — часу в одиннадцатом попросил слова и Василий Антонович.

Было несколько жидких, разрозненных аплодисментов в разных концах зала; пока шел к трибуне, шумок ожидания пронесся по рядам.

Потом установилась напряженная тишина. Заговорил. Заговорил о том, как в первый год семилетия поработала вся область, о том, какие у нее перспективы на будущее, о широких планах подъема культуры на селе, об осушении болот и орошении засушливых почв, о предстоящих разведках в зоне магнитной аномалии, говорил обо всем, о чем так часто приходилось выступать перед бюро обкома, на партийных активах, на пленумах, в кабинетах министров в Москве, у секретарей ЦК. Увлекся, позабыл, где он, благо слушали с интересом. Потом опомнился, заговорил о месте комбината в общих областных планах, о том, чего и область и страна ждут от коллектива старгородских химиков. Чувствовал, что контакт с залом мало-помалу устанавливается. Оживленно гудят там, где и следовало ожидать этого, смеются над анекдотичными примерами, кое-где аплодируют. Это ободряло.

Раздумывал, как быть с вопросом о Суходо-лове. Сказать сейчас, вставив это в речь, или потом, отвечая на записки. Решил, что записка привлечет излишнее внимание, лучше уж тут сказать, пока все идет так успешно.

— Мне очень понравился доклад заместителя директора, — заговорил он, приближаясь к концу. — Умно, самокритично. Это хороший стиль, стиль прямоты, тот стиль, когда отбрасывают увертки и соображения ложной амбиции. У нас у всех бывают ошибки. У одних помельче, у других покрупнее. Я вам прямо скажу: я тоже ошибся в одном из важнейших вопросов жизни вашего комбината. Ко мне давно шли сигналы, настойчивые сигналы, о том, что Николай Александрович Суходолов не годится на месте директора. Вкус к новизне, к новаторству потерял, работает по старинке, по методу: «Раз, два, взяли! Эх, зеленая, сама пойдет». Виноват, сильно виноват я, что сопротивлялся. Думал, может быть, человек ещё одумается, перестроится.

В затихшем зале кто-то громко сказал:

— А говорят, что он ваш приятель. Верно это?

— Верно, — ответил Василий Антонович. И зал загудел. Это было грозное гудение. Оно могло перерасти в бурю. Василий Антонович поднял руку: тише, мол, товарищи тише. — Верно вам сказали, товарищ…

— Ющенко!

— Совершенно верно, товарищ Ющенко. Вы на фронте были?

— Был. С августа сорок первого по день Победы.

— Ранены были?

— Три легких ранения. Одно тяжелое.

— А тех, кто вас с поля боя эвакуировал, вы запомнили? Тех, кто фактически вам жизнь спас?