Секретарь обкома
Шрифт:
По двору проскрипели быстрые шажки, в дверь влетела раскрасневшаяся с мороза, цветущая, сияющая — глаз не оторвешь — одна из таких «дур», Настенька Белкина.
— Виталий Саныч! Вас к телефону. Старгород вызывает. Срочно, сказали. Запыхалась вот вся.
Оделся, едва поспевая за девушкой, отправился в клуб, к телефону. Звонил приятель Виталия, молодой драматург Герберт Остроженский.
— Виталий, — заговорил Герберт. — Ну и дел ты наворочал, почтеннейший. Муравейник гудит со страшной силой.
— А что, что такое? — В душу Птушкова вползал холодок от не очень-то приятных
— Сам, что ли, не знаешь! Черт тебя дернул этот «Древний сказ» сочинять. Тоже мне Эзоп нашелся.
— А я Эзопом и не прикидывался, — крикнул, озлобляясь, Птушков. — Я в глаза кому угодно это могу сказать. Это мой долг, священный долг: бичевать пороки. Поэт — совесть народа, совесть эпохи. Иначе жить не стоит.
— Твое дело — рассуждать и философствовать. Мое дело — предупредить тебя, понял? Словом, имей в виду, что могут попросить объяснений. Приготовься. Будь здоров!
Когда повесил трубку, долго стоял возле умолкнувшего аппарата. Начал понимать, что наделал глупостей. Ну почему, почему его потянуло на этот «Древний сказ»? Полез не в свое дело. Его дело — чувства, чувства. А не политика, будь она неладна. Объясняйся теперь, уточняй свою позицию.
Как бы подтверждая его опасения, следом за Остроженским позвонил заместитель Баксанова поэт Залесский и сказал, что в пятницу состоится заседание правления, на котором ему, Птушкову, надлежит присутствовать, дело касается его. В чем заключается дело, Залесский по телефону рассказывать не будет, но дело неприятное; Птушков, надо полагать, о нем догадывается и пусть поразмышляет до пятницы, определит свои идейно-творческие позиции.
— Так, так!.. — сказал Птушков, бросая трубку. — Вот оно! Начинается. Карающая Десница! Быстро отреагировали.
Ни в какую пятницу он никуда не поедет! На черта ему эта пятница? Спасибо. Ну, а что же делать? Очень просто, что делать. Он заболеет.
Отправился домой, лег в постель. Два дня лежал, отказываясь от еды, только пил и пил квас, брусничник, чай. Приезжал врач из амбулатории, слушал легкие, ставил градусник. Сказал, что температуры нет, но это ничего не значит, появился бестемпературный грипп, который дает серьезные осложнения, надо полежать до полного восстановления сил. Наталья Фадеевна и Светлана ухаживали за ним попеременно. Заходил председатель Соломита, забегала Настя Белкина, приходили девчата и ребята из самодеятельности; заглядывали даже собутыльники, уговаривали выпить стакашку с перцем — как рукой смахнет этого холодного гриппа.
Пятница тем временем неотвратимо приближалась. Оставаясь один, Птушков думал только о ней, о ней, об этой чертовой пятнице. И не хотелось бы думать, а думалось; и вообще обо всем Старгороде бы не думал. Совсем о другом были думы. Пусть бы жил он здесь, в этом домике, любил бы Наталью Фадеевну, Наташу, спокойную, уверенную в том, что справедливость непобедима, убежденную, что доброе в человеке выше злого. Может быть, и она бы его полюбила. Она бы укрыла его от всех бед, защитила, заслонила собой.
Но нет, это невозможно, невозможно. Это глупые мечты поэта. А реальность… Реальность — пятница.
Соломкин уже знал о том, что Птушкову надо ехать в Старгород,
В четверг, поздно вечером, оделся, побежал в клуб. Долго вызывал Старгород, в Старгороде попросил соединить с номером таким-то, когда дали номер такой-то, спросил Юлию Павловну.
— Да? — услышал знакомый, немножко грубоватый и тем более привлекательный голос.
— Юлия Павловна, — почти закричал, стараясь, чтобы она услышала каждое его слово. — Юлия Павловна, вы извините, что снова звоню. Но не могу не звонить. Вы однажды сказали, что согласны уехать. Вы укоряли меня, что в тот час я не мог этого сделать. Юленька! Юлия Павловна, умоляю. Уедемте. Я готов. Куда угодно. Завтра, послезавтра. Сейчас! Юлия Павловна!..
— Вы опять напились, Виталий, — ответила Юлия равнодушно. — Когда же это кончится! — И повесила трубку.
— Черт бы побрал, все! — сказал Виталий и отправился к колхозному шоферу.
Тот спал, но, разбуженный, не обиделся. Увидев Виталия, тотчас поднялся, сбегал к соседям, принес пару бутылок; но Виталий, только что жаждавший напиться, пить не смог. Его сжигало волнение.
— Нет, — сказал Виталий, — нет. Я за другим пришел. Отвези меня завтра на станцию. Пораньше. Когда поезд на Старгород?
— В девять пятнадцать.
— Вот к нему и отвези. Слышишь?
— О чем разговор! У меня уже и путевка есть. Председатель распорядился.
Не спал Птушков в эту ночь. Он писал письма. Благодарил Соломнина за доброе отношение. Сочинил четверостишье Светлане, желая ей счастья. И длинно-длинно написал Наталье Фадеевне. Он писал, что любит ее, что только потому и уезжает, что не надеется на взаимность. Он так искренне верил себе в эти минуты, так искренне любил хозяйку, что сами собой на бумагу падали его крупные горючие слезы. «Прощайте," Наташа, — заканчивал он письмо. — Прощайте, сероглазая женщина! И знайте, что никогда-никогда Вы не уйдете из моего сердца. Вечно Ваш В. Птушков».
Оставив письма на столе в кухне, он покинул дом до свету и дождался шофера в колхозном гараже.
Грузовичок весело бежал по разъезженной снежной дороге. Двенадцать километров пролетели за двадцать минут, приехали рано. Выпили по стопке в станционном буфете. Шофер хотел было обождать прихода поезда, — с трудом уговорил его ехать обратно.
Поезд на Старгород пришел и ушел. Птушков на нем не уехал. Он слонялся по тесному залу ожидания, в котором несколько пассажиров жались возле натопленной печки, раз десять заходил в буфет и только в середине дня, сверившись с расписанием, подошел к кассе..
37
Огнев был взбешен. Только что перед ним сидел редактор газеты «Старгородский комсомолец».
— У вас нет никакого понятия о литературной политике! — кричал Огнев, тиская кулаком сукно письменного стола. — Вы всегда все путаете. Вы мешаете работать.
— Кому? — спросил редактор удивленно.
— Мне, мне, секретарю обкома, а, следовательно, обкому, партии. Вот кому. Партии.
— Если газета сказала о сборнике стихов поэта Птушкова, что это плохой сборник…