Секта. Роман на запретную тему

Колышевский Алексей

Белый царь – Красный царь. Екатеринбург – Москва. 1917–1994 годы

Когда пороховая гарь немного осела и в подвале при тусклом свете двух крохотных лампочек появилась возможность хоть что-то увидеть, Юровский осмотрелся. Никто из расстрелянных членов царской семьи не подавал признаков жизни. Один из убийц, не просыхавший четвертый день Ермаков, подал голос:

– Товарищ комендант, в голову стрелять будем или как?

Юровский, внимательно осматривающий в тот момент труп Николая Второго, вдруг заметил, что в оттопыренном боковом кармане царского френча явно что-то есть. Это настолько заинтересовало его, что Ермакову пришлось свой вопрос повторить.

– А зачем? У меня и так уже в ушах звенит. Ничего не слышу. Теперь, видимо, надо будет показаться врачу, как бы перепонки не повредились. Не желаю становиться классовой жертвой, – Юровский хрипло рассмеялся, – в головы стрелять не станем, все равно они все дохлые. Что там с дровами?

– Все давно готово, товарищ

комендант, – подал голос еще кто-то из злодеев.

– Ну и славно, – Юровский продолжал смотреть на заинтересовавший его карман. – Кстати, товарищ Никулин, как там дела с описью романовских вещей? Продвигаются?

– Почти закончили уже, – Никулин выразительно посмотрел на тела несчастных, – осталось только сделать личный обыск, и все.

При словах «личный обыск» Юровский чуть заметно напрягся, впрочем, никто ничего не заметил, слишком темно:

– Ладно, давайте-ка все наверх. Пусть здесь проветрится. Все равно сейчас жечь нельзя, зарево привлечет внимание, возможны провокации со стороны контрреволюционного элемента, а товарищ Ленин лично просил меня, чтобы все прошло как по маслу, без сучка, так сказать… Все наверх, живо!

Члены расстрельной команды, гремя сапогами, стали подниматься по лестнице. Последним шел Юровский. Он приотстал и крикнул:

– Я сейчас, только раскрою отдушины!

Быстро, как черная уродливая цапля, подскочил к телу Николая Романова, дрожащими от нервного напряжения пальцами расстегнул пуговицу накладного кармана и сунул руку внутрь. Нащупал какую-то тетрадь, немедленно выдернул ее и поднес к глазам. Так и есть, тетрадь. Старая, замызганная, в переплете из ломкого коленкора. Убрал за пазуху, еще раз огляделся. На пальце императрицы заметил бриллиантовое кольцо, попытался снять, но кольцо сидело очень туго и не поддавалось. Юровский достал из-за голенища складную финку, но, подумав, с сожалением убрал нож обратно: «Донесут, сволочи, а Менжинский крут с мародерами. К черту! Надо только проследить, чтобы этот пьяница Ермаков не присвоил себе».

Убедившись, что тетрадь не выпадет, Юровский быстрым шагом покинул место казни. С уходящими утренними сумерками во дворе дома запылали костры, как того требовал погребальный жертвенный обряд иллюминатов. Перед каждым костром Юровский лично произносил молитву, и зазвучал над древней, веками намоленной уральской землей тот самый, услышанный однажды Игорем и принятый им за санскрит, язык. Язык Еноха, сатанинский язык: Махашдахаш ашрии ташхзехаш, ташхашрах эзехо ашдашхаш! Распахните врата Ада! Нижние небесные сферы да будут служить вам! Правьте теми, кто правит! Свергайте оступившихся. Возвеличивайте окрепших и уничтожайте слабых. Для них места нет, пусть останутся единицы. Добавляйте и убавляйте до тех пор, пока звезды не будут сочтены…

К десяти часам утра тела всех членов царской семьи, без остатка, были сожжены.

…Юровскому, как ранее и Николаю Романову от предка его, императора Павла, досталась собственноручно Авелем написанная копия с измененным концом. В двадцать первом году прошлого века Юровский закончил работать в ЧК и был переведен в Москву, как сам он мрачно шутил, «на покой». Покой Юровскому обеспечило место в Государственном хранилище СССР, где он отвечал за отправку ценностей за рубеж в обмен на необходимые для молодой разрушенной Страны Советов хлеб и станки – орудие победившего пролетариата. Царская тетрадь лежала в его рабочем сейфе до того дня, когда однажды в гости к Юровскому наведался его приятель, член масонской российской ложи мартинистов-демонопоклонников Глеб Бокий.

…История посланного Авелем миру откровения постепенно подходит если и не к концу, то по крайней мере приближается к современности. Однако скакать «по верхам» все же не стоит, и поэтому придется остановиться на личности масона Бокия, тем более что он связан с темой как нельзя тесно.

Жизнь этого беса началась в семье тбилисского инженера в последнюю четверть девятнадцатого века. Отец Бокия был человеком вольнодумным, но в вольнодумстве своем был рационален, как истинный интеллигент, который ругает тихо, критикует шепотом, а протестует, лишь шевеля губами. В формировании личности будущего красного палача и буревестника революции папины причитания над герценскими ересями сыграли роль руки, бросившей шар на дорожку кегельбана. Да так ловко, что бросок оказался сверхточным и привел к полному разрушению стенки из кеглей, каждая из которых олицетворяла собой мораль, совесть, веру в Бога и прочие, никчемные с точки зрения революционера, ценности прогнившей Российской империи.

Собственно, тогда, в конце девятнадцатого века, обвинять молодого человека в том, что он увлекся святыми идеями революции, было бы, наверное, несправедливо. Революция – это кровь, да, но это и обновление. Похвала самодержавию – штука противоречивая, не осталось никого, кто мог бы свидетельствовать в его пользу, что, впрочем, не должно давать повода для слепого преклонения перед прошлым, связанным с именем монарших особ. Всякое было, в том числе и такое, что могло показаться молодому Глебу тленом, старьем с налетом плесени, которому самое место на дне сточной канавы. Посвящение Бокия в ложу мартинистов, одну из российских лож высшего масонства, должно было состояться после проверки. И вот в возрасте девятнадцати

лет, студентом Горного института в Питере, он вместе со старшим братом и сестрой принял участие в демонстрации. Глеб должен был убить полицейского, пролить кровь – принести жертву и заслужить покровительство одного из братьев, Павла Мокиевского, принадлежащего к высшему совету ложи, или «кругу посвященных»: оккультисты всех мастей обожают таинственную велеречивость. Мокиевский, впрочем, не торопился ходатайствовать перед высшим советом ложи о принятии Глеба в ее члены, но сделал юного революционера своим любовником. «Неторопливость» Мокиевского объяснялась также и тем, что окончательное решение должен был принимать сам Папюс, основатель ложи, известнейший демонопоклонник, переводчик практического руководства по черной магии – одной из частей «Черной Библии», написанной, по преданию, самим Люцифером и хранящейся в том самом алтаре Чарльстонского храма, где спустя сто лет довелось побывать Игорю Лемешеву. Собственно, Папюс с позволения Чарльстонской ложи перевел с енохианского на французский язык всю «Черную Библию», на основании которой затем написал все свои книги по магии и оккультизму. Папюс придерживался того принципа, что посвященным членом его ложи может стать только зрелый человек, достигший по крайней мере двадцатипятилетнего возраста и доказавший свою преданность на деле. С доказательствами у Глеба Бокия проблем не возникло: политические убийства, доставка оружия, грабежи-экспроприации – словом, уголовные преступления, за которые он неоднократно отбывал срок в разных тюрьмах, пройдя все ступени школы профессионального революционера. И вот в одна тысяча девятьсот шестом году Бокий стал полноправным членом ложи, окончательно оформив свою принадлежность к масонству российскому и его высшему ордену иллюминатов-сатанистов. После октября семнадцатого Бокий работал в ЧК и поучаствовал в основании Соловецкого концлагеря, вошедшего в историю под печально известным названием СЛОН. Был он сухощав, пил водку, губил человеков – словом, был образцовым большевиком первой волны. Когда именно он встретился с Юровским, достоверно никто не знает и, скорее всего, теперь уже не узнает, но точно известно, что оба были членами одной и той же ложи, называли друг друга братьями и грешили на содомский манер, при том что Бокий в равной мере с известной стороны интересовался одинаково как мужчинами, так и женщинами. Был женат и имел двух дочерей, но это уже после революции, а в начале двадцатого века Бокий, имеющий математический склад ума, заявил о себе как о выдающемся криптографе. Его способности к шифровальному делу не остались незамеченными, и после прихода к власти того самого, предсказанного Авелем, «третьего ига» Бокия назначили руководить особым отделом ВЧК. Отдел хоть и назывался криптографическим, помимо создания хитроумных шифров и радиоперехвата занимался всевозможной чертовщиной и даже собирался отправить экспедицию на поиски Шамбалы, предсказанной еще Блаватской и Рерихом, – удивительной подземной страны, населенной шеддимами – сверхсуществами, истинными правителями Земли. Сталин, давно следивший за каждым шагом Бокия, отменил приказ о проведении экспедиции, чем вызвал гнев главного чекиста-криптографа и опрометчиво брошенную им фразу: «Что он о себе возомнил, этот сухоручка! Он для меня никто, меня на это место Ленин назначил!» Сталин эти слова не забыл…

Конечно же, Бокий был развратником в том смысле, который принято вкладывать в это слово обыкновенными людьми, лишенными понимания бисексуальности и группового блуда как неотъемлемых частей сатанинского ритуала. На фундаменте своего разврата, или, если угодно, масонских сексуальных обрядов, в двадцать первом году Бокий создал «Дачную коммуну» – по сути, клубный публичный дом «для своих».

Каждую неделю в большой подмосковный дом Бокия, обнесенный высоким забором – надежной защитой от любопытных глаз, – съезжались «гости». Семейные пары чекистов и аппаратчиков, новая советская интеллигенция и самые обычные проститутки, всего человек тридцать – тридцать пять. В их числе постоянно находился и Юровский. В доме было оборудовано масонское капище, украшенное, как и положено, статуей Бафомета, но в отличие от строгих стандартов, принятых у демонопоклонников всего мира, туловище статуи представляло собой обнаженный торс мужчины с огромным вздыбленным пенисом. Перед началом оргии все участники с почтением целовали статую как раз в это самое место, распевали енохианские гимны и под них предавались свальному блуду, в котором принимали участие жена и обе дочери Бокия, не достигшие еще совершеннолетия. После «официальной» оргии начинались импровизации: людей мазали нечистотами и обваливали в перьях, «в шутку» хоронили заживо, подвешивали за ноги к потолку и… Нет, невозможно описывать эти мерзости. Кому интересно, пусть почитает старика де Сада, у него хорошо получалось рисовать разврат словами.

…Вот такое существо постучало в дверь кабинета Якова Юровского и получило приглашение войти.

Бокий застал своего приятеля за разбором бумаг: на столе высились кипы документов, газет, каких-то бланков, сейф был открыт, и Юровский, по одной доставая из него то отдельные бумаги, то ведомости, то еще что-то, им подобное, бегло просматривал документ и сразу принимал решение о его дальнейшей судьбе: или бросал на пол, или клал на стол в одну из стопок.

– Привет, Яша! Решил вычистить авгиевы конюшни?