Семь часов до гибели
Шрифт:
— Пульс учащается, товарищ капитан-лейтенант, — встревоженно заговорил он. — Боюсь, как бы не начался отек легкого…
— Сколько он продержится? — спросил Гаркуша.
— Не знаю, — ответил фельдшер. — Располосовано, не дай и не приведи… Может, часа два-три. На молодость вся надежда.
— Идите, Николай Максимович. — Гаркуша натянул перчатки. — Передайте на берег состояние пострадавшего. Будете сообщать каждые пятнадцать минут…
…В штурманской Гаркуша склонился над картой.
— Хода нам еще два с
— А точнее? — нахмурился Гаркуша.
— Волна большая, — опять вздохнул штурман. — Скорость у нас падает. Если хотя бы так будет, как сейчас, тогда два… Два пятнадцать…
Гаркуша поднялся на мостик. Из-за снега и быстро густеющего тумана видимость становилась хуже.
— Самый полный! Прибавить обороты! — скомандовал Гаркуша.
— Товарищ капитан-лейтенант, — через несколько секунд обратился к нему помощник, — механик передает, что машины на пределе. Из-за волны.
— Он тоже на пределе, — Гаркуша мотнул головой в направлении кубрика и отер мокрое от снега лицо. — Прибавить обороты!
8.17. В этом районе Карского моря было объявлено радиомолчание. Теперь имели право переговариваться лишь «Витязь» и берег.
На всех судах принимали радиограммы о состоянии раненого и немедленно докладывали своим капитанам как о событии чрезвычайном.
Ледокол «Мурманск» тем временем вел рыбацкие сейнера через ледяное поле.
— Пульс сто сорок пять, температура тридцать восемь… В сознании. «Витязь» швартуется через час сорок пять… — докладывал молоденький радист капитану Нечаеву.
— Девяносто миль за час сорок пять, да еще в шторм… Неплохо, — сказал Нечаев. — Как курьерский… А что берег?
— Берег готов, — ответил радист. — К ним еще профессор Романов из Ленинграда летит — он уже в Мурманске.
— Знаю такого, — кивнул Нечаев, — Юрий Иваныч. Золотой мужик. Где надо пришьет, где надо отрежет. Потом соберет, почистит — и все как было. Даже лучше.
На мостик поднялся капитан Петрищев.
— Что там произошло, на «Витязе»? — спросил Петрищев Нечаева.
— Трос лопнул. Обледенел и лопнул. — Нечаев поднял голову, оглядывая свои снасти. — А парень заметил, да поздно… Только и успел прикрыть собой командира. Ну, и… волна. Видать, здорово разбило малого. Кто из врачей будет принимать его на берегу? — спросил он у радиста.
— Хирург Шульгин.
— Черт бы его драл… — с неприязнью сказал Петрищев. — Как я его не люблю. Такие в свое «не положено», как моллюск в раковину уходят. «Не положено»! — Петрищев пристукнул ладонями, будто створки раковины захлопывал. — И все.
— «Моллюск»… — усмехнулся Нечаев. — Вы, капитан, вроде как лошадник тавро — прижег, и гуляй лошадка. На всю жизнь.
— Я не прав? — холодно
— Не знаю, — с деланым равнодушием сказал Нечаев. — Вообще-то каждый прав. Для себя.
8.56. Шторм крепчал. Жег мороз.
Снежные заряды слепили и сбивали с ног людей на палубе «Витязя». Началось обледенение корабля.
— Товарищ капитан-лейтенант! — Помощник старался перекричать вой ледяного ветра. — Локаторщики. Прямо по курсу ледяное поле! Битый лед, товарищ капитан-лейтенант!
— Малый вперед! — скомандовал Гаркуша и сквозь зубы пробурчал: Вот везуха…
«Витязь» медленно пробирался вперед, лавируя среди больших и малых льдин, которые шторм сталкивал, разбивал, громоздил друг на друга, бросал на приступ корабля.
Шульгин сидел на подножке санитарного «рафика» и рассеянно смотрел на морс, которое затягивал туман.
Студеный ветер с моря усиливался. Шульгин поднял воротник. Рядом с ним склонился над рацией военный моряк.
— Запросите-ка, пожалуйста, аэропорт, — попросил Шульгин. — Что профессор Романов?
— Аэропорт? Я — «Берег», — начал моряк в микрофон. — Вопрос товарища Шульгина: прилетел ли профессор Романов? Прием… На подлете, товарищ Шульгин.
— Это хорошо, — кивнул Шульгин. Задумался.
Два пацана лет восьми стояли неподалеку от «рафика» в ожидании всяких интересных событий и, попеременно шмыгая носами, хрустели картофельными ломтиками из целлофановых пакетов.
— Что грустный, Васильич? — спросил Шульгина шофер, рыжий, длинноволосый, похожий на стрельца с суриковской картины.
Шульгин только поежился, но ничего не сказал.
— Ну и правильно, — по-своему истолковал его молчание «стрелец». — Это кому доведись — отпуск не дали отгулять…
Внезапный порыв ветра выхватил у одного из мальчишек только что начатый пакет картошки и понес его по бетонным плитам. Пацан побежал было за ним, но его дружок так обидно захохотал, что первый, враз остановившись, повернул назад, достал из портфеля еще пакет и, независимо покосившись на веселившегося приятеля, вкусно захрустел. А ветер, раздув, как осенние листья, легкие золотистые ломтики, сбросил пакет в море. Но волна тут же выбросила его на берег, притащила к самым ногам Шульгина.
«Стрелец» засмеялся. Шульгин недоуменно посмотрел на него.
— Как-то у них, — «стрелец» кивнул на пацанов, — не пойму…
— Что? — спросил Шульгин.
— Да как-то несерьезно, — усмехнулся «стрелец», подбирая слова. Ведь это ж — картошка! — уважительно произнес он. — А им, вишь, недорого…
— Да-а… Картошка — это вещь, — согласился Шульгин. — Мы на колхозных полях собирали, что оставалась… Мать мыла эту картошку — черная была, толкла. А наутро из этого крахмала лепешки делала. Горячие, вкусные. А остынут — не угрызешь.