Семь часов до гибели
Шрифт:
— Не… У нас картошки не очень было, — сказал «стрелец». — У нас конский щавель рос. Но зато много. Знаешь этот щавель? Вот так рукой проведешь, — он показал, — и полная рука зерен. Таких красных, знаешь? Мать их тоже толкла. Лепешки выходили неплохие.
Теперь и ледокол шел в тумане. За кормой лишь мутно серело пятно ближайшего сейнера.
— «Витязь» передает, — докладывал радист Нечаеву. — Вошел в битый лед. Скорость падает. Видимость — полкабельтова. Состояние раненого…
— Не
— Миль семьдесят, — ответил Петрищев. — По прямой. И добавил: — Только откуда у них прямая, в битом льду…
Нечаев промолчал, только согласно кивнул.
— Если бы не такой туман, — размышлял Петрищев, — можно было бы…
— Если бы у бабушки росла борода до пупа, — зло прервал его Нечаев, — то это была бы не бабушка, а дедушка.
У Петрищева от неожиданной обиды даже рот дернулся.
— Не обижайтесь, — совсем по-иному сказал Нечаев. — Терпеть не могу, когда с оговорок начинают. Так что вы надумали?..
10.38.
— Ну что за сволочная профессия! — Шульгин пристукнул кулаком по крылу «рафика». — Парню нужна моя помощь? Нужна. Я знаю об этом? Знаю. Значит, я в какой-то степени уже отвечаю за него? Так?! А сделать ничего не могу… Не могу! Ничего! — Он снял шапку и отер лоб.
— Простудишься, Алексей Васильич… — сочувственно сказал шофер, взял шапку из рук Шульгина, надел ему на голову.
— Туман еще, черт его дери! — никак не мог успокоиться Шульгин. — Вот теперь когда они придут? И кого привезут? Может, уже никого?
Он помолчал, затем обратился к радисту-моряку:
— Запросите, пожалуйста, состояние раненого. И где они находятся…
— Васильич! — позвал шофер, уже некоторое время к чему-то прислушивающийся, и предупреждающе поднял палец: — Слушай!
С моря, затянутого туманом почти до самого пирса, донесся нарастающий гул мотора.
— Вот это да! — обрадовался Шульгин. — Вот это герои! А?… Через два часа… Почти как обещали!
— Точно! — улыбнулся шофер.
— Заводи, — коротко бросил Шульгин и мгновенно преобразился, уже находясь в предстоящем…
— Товарищ хирург! — стал докладывать радист, все это время занятый переговорами с «Витязем». — Температура — тридцать восемь, теряет сознание. Давление резко падает.
— Ничего… — радостно сказал Шульгин, сияв перчатки и согревая руки. — Сейчас мы все поправим… Будем надеяться, что поправим. Скорее всего, обязательно поправим!
— …«Витязь» находится, — продолжал радист, — примерно в шестидесяти милях от берега… Дрейфует вместе с ледяным полем. Собственная скорость — ноль.
— Чего? — остолбенел Шульгин. — Сколько?
— Ноль, — повторил радист и добавил потерянно: — А аэродром говорит: самолет с профессором совершил посадку…
Тем временем шум мотора усилился настолько, что стало ясно, что он идет откуда-то сверху, с неба. Закружился по пирсу мелкий сор. Дыбом встал мех на волчьем полушубке Шульгина.
Вертолет, вынырнув из тумана, снижался совсем рядом с «рафиком». Через прозрачный колпак кабины было видно напряженное лицо летчика с «Мурманска» Мити Кусакова.
10.39. Шторм, еще более свирепый, чем раньше, догнал «Витязя» и вырвал его из ледяного плена. Но легче не стало. Скорость не увеличивалась.
Огромные волны перекатывались по палубе и, не успев скользнуть за борт, превращались в лед. Невыносимые порывы ветра душили снегом люден. Меховые куртки мгновенно обмерзали. Работавшие на палубе люди быстро выбивались из сил, и Гаркуша сменял их такими же измученными, не успевшими отдохнуть. Сигнальщик Бокуняев не уходил с палубы третью смену подряд. Обледенение корабля продолжалось. Скорость падала.
Красный столбик термометра опускался все ниже. Барометр шел на «бурю».
11.02. Прозрачный фонарь вертолета забило снегом, будто кто его пригоршнями закидал.
Летчик Митя Кусаков вел машину галсами — с севера на юг. Искал «Витязя» и никак не мог найти.
Кусаков до боли в глазах вглядывался в эту мешанину воды, тумана и снега. На секунду зажмурился, потер покрасневшие веки.
Шульгин задремал, откинувшись на спинку соседнего сиденья. Ему представилась дорога. Та, деревенская, родная. Старая Смоленская… На которой ветер завивал пыльные смерчики…
— Не спите, — услышал он сквозь дрему, и дорога мгновенно растворилась, исчезла…
Ему стало немного обидно оттого, что он так и не узнал, к чему это она привидилась.
— Не спите, — повторил Кусаков. — А то. меня тоже в сон клонит. Давайте про что-нибудь поговорим…
Шульгину говорить явно не хотелось, и он лишь пожал плечами.
— Ну вот, — не отставал Кусаков, — вы зачем врачом стали?
— Как вам сказать… — после некоторого молчания сказал Шульгин. — Вообще-то я поздно определился. Я и десятилетку после армии только закончил… — Он замолчал.
Кусаков заинтересованно слушал, не перебивая.
— Голод у нас большой был, — задумчиво проговорил Шульгин, — сразу, как война кончилась. Сосед наш, дядька Петра, придет, бывало, к нам, сядет и говорит матери: «Не давай, Александра, своим ребятам воду пить, а то помруть. Вон у Семена и Санька его помер, и Нюрка. И Сонька с Колькой тоже помруть, все синие уже. Потому — пьють воду…» А я, — Шульгин улыбнулся, — с печки смотрю. У дядьки Петры не было на правой руке пальца, вот среднего, и я всегда старался рассмотреть, что ж у него на этом месте.