Семь футов под килем
Шрифт:
После Гамбурга Лёшка ни разу не искал его покровительства. Никто не мог упрекнуть Алексея Смирнова, палубного матроса-практиканта, в том, что трудится он не как все. Не было для него ни льгот, ни поблажек — учили, но не нянчили. И Лёшка имел полное право на ту гордую самостоятельность, которую может испытывать только настоящий рабочий человек.
Трижды в неделю Николаев занимался с Лёшкой английским. Дело подвигалось, хотя и не так быстро, как хотелось. Рулевые команды и счёт Лёшка усвоил твёрдо. «Это минум, как говорит боцман, —
Лёшка уже испытал в Гамбурге, что значит не уметь объясниться. Зозуля как-то напомнил об этом:
«Ну, в Гамбурге ты заблудился, спросить куда-чего не мог. Но как ты Свайку на борт пропустил? Она бы по-русски поняла».
Почему его боцман так и не отругал за Свайку, Лёшка до сих пор не понимал. То ли не хотел изменять своему слову, то ли просто был втайне доволен, что на судне появилась собака. Животных боцман любил. Лучшие куски своего обеда Свайке таскал. Все её баловали. Лёшка специально взял в артельной «Цитрусовых» конфет для угощения.
«Испортите вы мне Свайку», — ворчал недовольно Николаев, а всерьёз не противился. Свайка жила в его каюте, но принадлежала всему экипажу.
Подняв узкий воротник непромокаемого плащ-пальто и низко натянув фуражку с «крабом», Николаев мерил журавлиными шагами главную палубу. Сто пятьдесят четыре метра туда, сто пятьдесят четыре — обратно. Мерил и с затаённой грустью поглядывал на берег. Свайка, не отставая, семенила рядом. Из-за высокого фальшборта она ничего не могла увидеть, но тоже гуляла со скучающим видом. Или землю чувствовала…
Всякий раз, возвращаясь из дальнего рейса на родной берег, Николаев размышлял о списании с флота. Осесть на берегу и жить, как миллионы других людей. Намерения оставались намерениями. Он и отпуска положенного не догуливал — уходил в море раньше срока. Моряк в океане мечтает о земле, на берегу страдает без океана.
«Спишусь, — думал и сейчас Николаев. — Спишусь, останусь здесь, на Дальнем Востоке. Буду на береговой станции работать или в училище каком-нибудь».
Рыжей подковой лежали в студёной воде сопки. Дальние — голые, облезлые; те, что у моря, — усеянные кирпичными и деревянными домами. Вдоль причалов тянулись навесы, пакгаузы, склады-холодильники для рыбы. Справа возвышались элеваторы. Слева, за мысом, ощетинился стрелами кранов судоремонтный завод. Над судами у причальных стенок реяли советские и иностранные флаги.
По густой морозной воде бухты плыли мелкие льдины. На них, как на плотиках, отдыхали серые чайки.
Вдали от рыболовного причала отвалил крупный океанский траулер. Николаев читал в одном из последних бюллетеней, что Дальневосточное пароходство получило несколько новых судов. Наверное, это было одно из них. Николаев облокотился о фальшборт и стал смотреть на приближающийся траулер.
Судно, конечно, новое. Формы, грузовой такелаж, антенна радиолокатора на сигнальной мачте — всё по последнему слову техники.
Траулер
«Может быть, он?» — заволновался Николаев и бросил взгляд на бак, где матросы скалывали наледь. Лёшки среди них не было. Николаев опять посмотрел на траулер.
«Нет, не он. Название короткое, из одного слова».
С чувством сожаления Николаев продолжил прогулку. У надстройки встретил Лёшу.
— Новый БМРТ идёт. Видел? — с хрипотцой спросил Николаев и показал рукой в сторону траулера.
— Где? — Лёшка побледнел: «Папин пароход?»
Судно приблизилось настолько, что уже без труда читалось — КОТЛЯР.
«Вероятно, «Котляр» и «Константин Смирнов» суда одного типа».
— Папин такой же?
Николаев молча кивнул.
— Домой бы позвонить…
— Выяснится обстановка, съездим на берег, позвоним.
— Да я так… — отступился Лёшка. Получилось, что напросился. — Почему залив «Америкой» называется? Американцы его открыли?
«Очень тебя сейчас этот вопрос мучает!» — подумал Николаев и ответил:
— Русские. Судно имя такое носило, клипер «Америка».
— Смирнов! Кузовкин! — донёсся зычный голос боцмана.
Лёшка извинился и поспешил на зов. Паша успел переодеться в рабочие брюки и стёганку.
— Сетку готовить! — приказал Зозуля.
Они вытащили из тамбучины тяжёлую канатную сетку, растянули её на палубе, затем нацепили на грузовой крюк — гак по-морскому.
Лебёдкой управлял Федоровский.
— Вира! — Зозуля поднял руку. — Помалу!
Сетка зависла над палубой.
— Хорош.
Портовый катер прижался кормой к борту «Ваганова».
— Давай! — крикнул снизу Левада. Он стоял у большого штабеля ящиков, коробок, мешков, бочек.
«Неужели мы всё это съедим?» — с сомнением подумал Лёшка.
— Майнай! — скомандовал Федоровскому боцман.
Сетка взметнулась над палубой и понеслась за борт.
— Смирнов, на катер!
Лёшка полез по шатающемуся трапу вниз — помогать Леваде загружать гигантскую авоську. Через несколько минут она была на палубе.
Когда весь провиант подняли на борт, начали перетаскивать его в трюм, в кладовые. Трапы туда крутые, как пожарные лестницы.
— Осторожнее! — покрикивал Зозуля. — Шеи не сломайте.
— Тихо! Тихо-тихо! — умолял Левада. — Там же стекло!
Ящики с сухими винами и бутылями фруктового сока для тропиков без напоминания артельного несли бережно, словно младенцев.
Упарились, как в бане.
— Шабаш, — объявил Зозуля. — Сетку на место, стрелы закрепить, зачехлить лебёдку, подмести палубу — и шабаш.
Во время ужина в столовую вбежал вахтенный:
— Ветошь и паклю подвезли! На выгрузку!
Зозуля глянул на Лёшку, на Пашу. Лёшка, не ожидая словесного приказа, поднялся с кресла. Паша, сделав вид, что не понял боцмана, уткнулся в тарелку, но это его не спасло.