Семь клинков во мраке

Сайкс Сэмюел

– Кто здесь гребаный доктор?

Я моргнула.

– Никто?

– Ну, будь я малость тупее, считалась бы им, так что стой, мать твою, и не двигайся.

Я действительно иногда забывала, что она леди. Правда, справедливости ради, она редко об этом напоминала. Однако она – Вольнотворец, а значит, любой обнаруженный изъян в ее творении – оскорбление куда страшнее, чем можно выразить человеческим языком. Как я забыла это, ума не приложу. Но Лиетт быстро напомнила, опустившись на колени и дотронувшись до моей кожи руками.

Я чуть

не содрогнулась. Меня дырявили пулями, резали, душили, однажды даже избили рыбиной. Я ни за что не дам повод трепаться, что Сэл Какофония задрожала, когда ее коснулась девушка.

– Только посмотри на эту жесть, – пробормотала Лиетт, осторожно пробегая ладонями по синяку. Через мгновение, впрочем, желание дрожать исчезло. Тело помнило ее руки, помнило, как скользили ее нежные пальцы. И впервые за долгое время я ощутила, как мышцы расслабились, как напряжение соскользнуло с меня, словно тяжелый груз.

Я ощутила себя в безопасности.

– Как ты ухитряешься, Сэл? – Голос Лиетт стал мягче, ладонь спустилась ниже, нашла шрам на бедре – от плохо зажившей глубокой раны, – бережно его обвела. – Как, мать твою…

Она глянула на меня снизу вверх. А я на нее – сверху вниз.

И увидела не гнев, не злость, не те чувства, которые она изображала только что. Я увидела девушку с застенчивой улыбкой, которую она больше никому никогда не показывала, и огромные глаза, в которые никто не осмеливался смотреть.

И она глядела на меня.

И улыбалась нежнее всех.

– Как человек твоего ума ухитряется так пострадать?

У меня не было ответа. Не было никаких слов. Уверена, где-то они прятались, в месте, откуда я собиралась их вытащить при встрече с ней, но я просто… не могла их вспомнить. Я не могла вспомнить толком вообще ничего, кроме того, как скользнуть ладонями навстречу рукам Лиетт.

Я обхватила ее пальцы своими, мягко потянула, заставив подняться. Наши взгляды встретились, и она провела рукой вдоль моего бока, нашла испещрявшие его шрамы. Они не болели – когда она их касалась. Даже когда второй ладонью она дотронулась до моей щеки, очертила неровную линию, пересекающую глаз и…

Если тебе повезет, ты встретишь множество людей, которых будет приятно касаться. Если тебе очень повезет, встретишь нескольких людей, чьи касания будут приятны тебе. И если тебе по-настоящему повезет, встретишь одного, того самого, от чьего прикосновения ты будто выпрямишься и вдохнешь свободнее, словно до этого ты всю жизнь горбился и даже не замечал этого.

И если у тебя достаточно ума, ты будешь держаться за него как можно дольше.

Но если ты – это я, ты понимаешь, что долго не удержишь.

И я понимала, что все это неправильно, когда Лиетт, отстранившись, улыбнулась. Понимала, что буду делать так снова и снова, как всегда, как можно дольше. Понимала, что пожалею.

Она спрятала улыбку у меня на плече, прижалась, прошептала на ухо:

– Пахнешь ужасно.

9

Нижеград

Вольнотворцы

действительно изобретают самые смертоносные орудия, которые виновны в миллионах галлонов крови, что орошают эту суровую землю, и в пологе из трупов, что укутывает ее плащом.

А еще один Вольнотворец изобрел душ, и это вполне уравновешивает предыдущий факт, правда?

Не пойми меня неправильно, убивать плохо, все дела. Но, чтоб меня, есть что-то особенное в предвкушении, в дребезжании бронзовых труб и в первых каплях, что смывают пыль, кровь и грязь, которые стали второй, а потом и третьей кожей.

Как только шрамы омывает вода, я на несколько минут снова чувствую себя не скитальцем, а человеком.

Но хорошего никогда не хватает надолго, верно? Виски заканчивается. Кровь высыхает. Любовники засыпают раньше тебя. Птицы жрут кроликов, а вода неизбежно становится холодной.

Я ходила сквозь снегопады и ливни – и ничего, но будь я проклята, если не подскочила от первых же холодных капель. Чуть шею не свернула, пока нащупала цепочку, которая выключает эту штуковину. Трубы перестали дребезжать. Стихло шипение пара.

Лиетт не должна была подпускать меня к своим удобствам – хотя, подозреваю, ей попросту не хотелось вдыхать все принесенные мной ароматы. В крошечной, выложенной плиткой комнате был подвешен бронзовый кран с цепочкой, стоял столик, а за деревянной перегородкой был туалет. Даже у баронов, у которых денег как грязи, не всегда были такие комнатки. И если про туалеты после их изобретения рассказали – в основном, из беспокойства об общественной гигиене, – то секрет душа Вольнотворцы до сих пор хранили только для себя.

И своих друзей, конечно же.

Я босиком прошлепала к столику. Пока приглаживала волосы, окинула себя взглядом, проверяя, не истекают ли кровью какие-нибудь неучтенные раны. Но ее в зеркале я не увидела. Я не увидела ничего, кроме кожи, татуировок птиц, туч и молний, бегущих по рукам и плечам.

И шрамов.

Я старалась на них не смотреть, но это было бессмысленно. Я все равно их чувствовала: узловатые, исчертившие мне бока, продиравшиеся вниз по ногам, и самый большой, змеившийся от ключицы к животу. Как я ни маскировала их татуировками, они всегда оставались со мной. Словно живые существа. Иногда мне казалось, что они переползают по коже.

Я разглядывала свое тело; шрамы с каждым вздохом шевелились, как живые. Смотреть на них, вымывшись дочиста, труднее. Под слоем грязи и крови их можно считать просто въевшейся дорожной пылью. Сейчас они словно вновь стали свежими, только что вырезанными.

Рука взметнулась сама собой, столик отлетел в сторону. Я вернулась к стопке своей одежды.

Надевать ее было не слишком приятно; рубаха, жилет и штаны по-прежнему смердели дорогой. Но хорошего понемногу, у меня еще куча дел.

И, как только пойму, что именно мне нужно сделать, я тут же этим займусь.