Семь песков Хорезма
Шрифт:
— Юсуф-ака, ты доведешь хана, и он вступит в союз с русским царем и руками русских палачей удавит тебя в шейха. Жаль мне будет вас обоих. Ты подумай над моими словами. Не дразни хана в не перечь ему. По совести и по добру тебе советую!
Юсуф-мехтер вытаращил глаза, икнул, потом еще, и уже не мог остановиться. Якуб, не зная, что делать, принялся колотить отца кулаком по спине, чтобы снять наваждение, при этом он бросал уничтожающие взгляды на пушкаря.
— Дайте ему воды, — усмехаясь, сказал Сергей, я, видя, что подают пиалу с чаем, строже
— Да не чай нужен, а вода холодная! Холодная вода его враз отрезвит!
Напившись холодной воды, мехтер немного покашлял и, возблагодарив Аллаха за то, что не дал ему задохнуться от напавшей икоты, заявил:
— Якуб, десятерых, самых никудышных, отдадим хану... Можно Кузьму со старухой и дочерями. И еще кого-то надо...
— Ну вот, как говорится, с миру по нитке — голому рубаха! — воскликнул Сергей. — Главное, подать пример хороший, а уж тогда дело пойдет. Узнает шейх, что ты раздобрился, гоже человек двадцать отбракует. Ну-да ладно, мы, однако, пойдем. Пора в дорогу собирать ся.
Сергей с Кара-келем перешли через мехтеровский двор и поднялись в пушкарский дом. Сергей окликнул Татьяну — она открыла дверь. Он зажег свечу, осветив комнату, в которой стоял дощатый стол с табуретками, а на деревянных полках чернели чугунки и керамические корчаги. Сунув руку за занавеску, Сергей достал бутыль с самогонкой, налил в пиалы. Жена, стоя у двери, прислонилась плечом к косяку, удивленно протянула:
— Чегой-то на ночь глядя за самогон взялся?
— Едем сейчас в Кунград, в Куня-Ургенч — по кишлакам, по аулам русских собирать. Аллакули решил отдать Перовскому еще четыреста человек, чтобы вызволить торгашей.
— Сереженька, радость-то! — вскрикнула Татьяна и, шагнув к нему, обняла за плечи. — Отпусти меня с Кирилкой домой! Не могу я больше тут жить... Не могу, душу всю вывернула эта чужбина!..
— Цыц, дурочка, не срами меня перед гостем! — с досадой отмахнулся Сергей. — Заладила одно и то же — отпусти да отпусти. А обо мне ты подумала?! Ты подумала, как я тут без тебя останусь!
— Ладно уж, Сереженька! — тише и печальнее заговорила Татьяна. — А то я не знаю, один ты останешься или не один. У тебя еще сыночек растет в соседском дворе, вся Хива об этом говорит. Да и имячко твоей прежней зазнобы у всех мехтеровских жен на языке. Только и слышишь от детворы: «Юлдуз — якши, Таня — яман!»
— Замолчи, Татьяна, не рви душу мне. Лепешку лучше подай да луку порежь, закусить нечем На, пей, Кара-кель. Да пей, не бойся, кость бы тебе в горло!
Кара-кель бывал в доме Сергея не раз и самогонкой давно уже не брезговал, только морщился от горечи. И сейчас покривился, ругнулся про себя и опрокинул содержимое пиалы в рот, бороду отер, а закусить и не подумал.
— Кирилка-то где? — спросил Сергей, наливал в пиалы еще. — Позови, попрощаюсь.
Татьяна ушла в спальню и вернулась с заспанным четырехлетним ребенком. Был он в одних бязевых, до колен, широких шароварах. Тер спросонок глаза и хныкал, кривя рот.
—
Сергей взял сына на руки, подбросил к потолку, опустил на пол и погладил по голове.
— А ну, подай дяде руку, чего ж ты не здороваешься?
Кирилка протянул ладошку. Кара-кель пожал ее, затараторил с удовольствием:
— Ай, малаца тибе, ай, малаца, Кырыл... Хороша джигита тибе будет.
— Да уж выпестуем, — пообещал Сергей. — И саблей будет рубать, и из пушек станет палить без промаха.
— Сереженька, да ты подумай о нас... Извелась я вся, — вновь заныла Татьяна. Он отмахнулся от нее, отвел сына в спальню, и, вернувшись, стал прощаться:
— Выкинь из своей пустой башки эту дурь. Что ты себя равняешь с Юлдузкой? Нашла себе соперницу... Да люблю я тебя, Таня. Пуще жизни люблю. Если уедешь, мне тут делать нечего. Образумься, не накликай на свою голову беду. Узнают мехтеровские бабы о твоих намерениях — несдобровать нам. Держи язык за зубами. Сына береги, корми получше, а то дюже худой он.
Сергей поцеловал Татьяну и спустился вниз. Тотчас они с Кара-келем сели на лошадей и выехали на улицу. Толпа хивинцев все также сидела у стен, ожидая милос ти от Юсуф-мехтера.
III
Неизвестно, чем бы закончилось возмущение черни, требующей возврата русских рабов в Оренбург и освобождения хивинских торгашей из России, если бы не внезапный слух, распространившийся на севере Хорезма, а затем во всех городах по Амударье и в самой Хиве, о том, что русские казаки ездят по каспийским аилам, нанимают верблюдов, дабы ехать на них покорять Хорезм. Такой оборот дела пришелся на руку Кутбед дину-ходже, Юсуф-мехтеру и другим рабовладельцам. Слух этот, подхваченный их людьми, превратился в призывы, и загорланили на базарах лужеными глотками глашатаи: «Люди, не ждите, пока урусы накинутся на вас и перережут всех!»
Люди отступили от усадеб Юсуф-мехтера и шейх-уль-ислама и ринулись на городские базары, где все сотрясалось от возмущения. Недели через две приехали из кайсакских степей люди Кенесары, подлили масла в огонь: «Урусы, подобно диким вепрям, налетают на аилы — людей бьют, верблюдов отбирают! Кенесары дает достойный отпор врагам ислама, но нужна помощь! Поднимайтесь все, как один, чтобы спасти священный Хорезм от нашествия неверных!»
Посланец от Кенесары в эти дни пребывал во дворце хана.
— Хан, изгони из своей головы чары заблуждения! В то время, как ты занят заботой об обмене пленных, оренбургский губернатор выслал казаков в степи Малой орды. На западных склонах Мугоджарских гор они построили две крепости, а теперь везут туда кули и ящики с едой. Наши люди разведали и доложили Кенесары, а он извещает тебя: на Эмбе, при впадении в нее речки Аты-якши, в русской крепости стоят больше шестисот казаков, вооруженных до зубов. Но и это еще не все: Перов-паша построил еще одну крепость у самой подошвы Усть-Юрта, на ручье Ак-Булак. Там сейчас четыреста казаков.