Семь смертных грехов
Шрифт:
В зеркалах я отсыпалась вволю и нежилась в ванных комнатах. Сейчас мне хочется вон из них, хочется в жизнь.
Сегодня вечером, как только засветится циферблат часов на кафедральном соборе, я буду ждать тебя на маленьком городском рынке. Приходи еще раз посмотреть на свою былую любовь. Я жажду тебя так же страстно, как живой алчет земли, которая может родить человека. Окружи меня любовью и милостью своею: в каждом уголке уст моих горькая слеза учит о чистой небесной слезе, которая лечит. Подумай, что это, возможно, последняя
Тебя зовет та, судьбу которой скроил ты.
Твоя В. М.
P. S. На Савском склоне есть два красивых особняка конца позапрошлого века. Один из них называют «дом, выкрашенный чаем». Он расположен на улице Карагеоргия, под номером 44. Там, в «доме, выкрашенном чаем», я буду ждать тебя на ужин. Если ты получишь приглашение из соседнего здания, под номером 42, того, который прозвали «голубым домом», заклинаю тебя, отдай предпочтение моему предложению.
* * *
Вот так звучало одно из тех двух писем, которые я получил в тот день от неизвестных отправителей. Второе представляло собой крайне краткое приглашение на ужин в тот же вечер, правда по другому адресу: предлагалось прийти в Голубой дом (Кара- георгия,42). Совершенно очевидно, что именно об этом приглашении и говорилось в первом письме. Второе письмо было тоже подписано инициалами: д-р И. С.
«Я свою душу не на помойке нашел, — было первое, что я подумал, — зачем мне своими собственными ногами идти неизвестно к кому, кто не хочет назвать даже имени?»
Но потом я снова вернулся к письмам. И должен признаться, что некоторые фрагменты фраз звучали знакомо… Мне показалось, что второе приглашение, за подписью «д-р И. С.», написано мужчиной, а первое, звавшее на ужин в Дом, выкрашенный чаем, было, конечно же, самым настоящим любовным посланием от какой-то женщины. Тут я вспомнил одно изречение насчет того, что когда человеку в годах предлагают любовь, то это всегда подарок, на который он не вправе был рассчитывать. И я решил навести справки об этих домах.
Итак, речь шла о двух красивых, но изрядно обветшавших зданиях, стоявших вплотную друг к другу на прибрежье Савы. Оба были построены в конце XIX века; один некогда принадлежал торговцу по фамилии Николич, и над его крышей возвышалось некое подобие купола; второй, с магазинчиками на первом этаже и квартирами на втором, был собственностью некоего Теодора Милишича. И в том, и в другом доме верхний этаж был заперт на ключ, и на попытки до кого-нибудь докричаться отвечала тишина. Соседи рассказали мне, что наверху была дубовая дверь, соединявшая оба здания. Вот и все, что мне удалось узнать.
Между тем, когда я снова принялся рассматривать письма, то заметил еще кое-что: в них была использована моя манера расставлять знаки препинания. Это заинтриговало меня еще больше, я заколол галстук булавкой с зеленым камнем, предохранявшим от сглаза, и решил принять оба приглашения. Проверил, хорошо ли помню заклинание, тоже от злых чар, которое действует уже благодаря тому, что его помнишь, переложил его из дальнего кармана памяти в ближний и отправился в указанное место. Дома стоят рядом, так что установить, кто куда меня зовет, будет нетрудно, подумал я, однако, спустившись на улицу Карагеоргия, оказался перед дилеммой: куда идти сначала — в Голубой дом или в Дом, выкрашенный чаем? В конечном счете это безразлично, подумал я, держась одной рукой за булавку в галстуке. А дома эти были словно две сестры, ночью краше, чем днем. Они купались в лунном свете, наполненные скрипом дверей, стуком оконных рам, потрескиванием половиц и таинственными вздохами и шепотами, которые вдохнули в них плотники, возводившие их еще в 1890 году. И тут вдруг в окнах зажегся свет. Сначала в одном блеснул желтый, потом в другом голубой, и этот голубой свет в окнах верхнего этажа показался мне двухслойным.
«Мужской и женский голубой», — подумал я и решил войти.
(улица Карагеоргия, 44)
Когда я вошел в просторную залу на первом этаже Дома, выкрашенного чаем, посредине я увидел роскошно сервированный стол и за ним трех красивых молодых женщин. У одной лицо было цвета миндального ореха, у другой — цвета ядра этого ореха, а губы третьей, как в стихах, походили на раздавленную вишню. Все три были мне совершенно незнакомы…
На стенах я заметил несколько старинных полотен в черных голландских рамах. Самое большое запечатлело «заикающуюся девушку», а два поменьше — «зевающего господина» и «старуху, которая не может прекратить икать». В углу стоял рояль на колесиках, с оглоблями, словно это фиакр, только без лошади. Напротив рояля висела написанная на зеркале икона. На ней были изображены Богородица и Христос, благословляющие волшебный, животворящий источник. Вода его переливалась как настоящая, потому что кисть живописца не тронула зеркальную поверхность стекла. Рядом с иконой находилась та самая дубовая дверь, которая вела в соседний Голубой дом.
— Наконец-то! — воскликнули в один голос все три дамы и поднялись со своих мест, приветствуя меня, притом что ни одна из них не подала мне руки, словно опасаясь прикоснуться ко мне. Мы расселись за столом, служанка, одетая в белое, внесла в комнату поднос, на котором под стеклянным колпаком лежала колода карт. Сидевшая рядом со мной женщина, у которой из-за манжеты выглядывал платочек с монограммой «А», вышитой в виде еврейской буквы «алеф», взяла карты, сняла и протянула колоду мне, предупредив, что брать следует только три. По три карты взяли и остальные. После этого служанка собрала вытянутые карты, и я заметил, что, проходя мимо окна, она украдкой вытерла занавеской свое вспотевшее лицо…
— Вы знаете, зачем нужны эти карты? — спросила меня дама, сидевшая справа.
— Я все объясню, — вмешалась та, у которой был платок с монограммой. — Колода играет роль меню. Вытащив три карты, ты выбираешь, что тебе подадут на ужин. Каждой карте соответствует одно блюдо.
Однако я вижу, ты нас не узнал, — продолжала щебетать она, — впрочем, ничего удивительного, ты и тогда не обращал на нас особого внимания, ты нас забыл еще в прошлом веке.
— По правде говоря, в двадцать первом веке я чувствую себя не самым лучшим образом. Может, поэтому…