Семьдесят неизвестных
Шрифт:
Ни за что не полезу!
И не полез. Поругался с бригадиршей и ушёл в лагерь. Как раз успел к завтраку.
На этом кончилась моя карьера главного у бака. Вечером опять Пётр Петрович выстроил всех семьдесят неизвестных у флага. Меня рядом с собой поставил, спрашивает:
— Что, лампочки-фонарики, с Коровкиным делать будем?
Галдёж такой поднялся — ухни затыкай. Кто кричит:
— Наказать!
Кто сочувствует:
— Разве это дело — посылать парня к девчонкам?
Кто предлагает:
— Направить на свёклу!
— А сам как ты думаешь? — спрашивает Пётр Петрович.
Ну, правильно! С этого и надо было начинать.
Я говорю:
— У нас каждый работает по способностям. А у меня главные способности к истории. К технике тоже есть, только поменьше. А к коровам у меня совсем способностей нет, хоть и фамилия такая. Я даже молоко не люблю. В детстве мне конфеты давали, чтобы я его пил.
— Но в лагере нет должности историка.
— Тогда назначайте на любую мужскую работу.
Ребятам эти мои слова очень понравились. Они даже зааплодировали. А девчонки, наоборот, сморщили носы.
Так я попал в бригаду свекловодов. Они меня сразу за своего признали. Весь вечер ходили мы в обнимку по лагерю, песни пели — и про пыльные тропинки далёких планет, и про барбудос, и всякие другие. Девчонки тоже собрались вместе и пищали своё, про любовь, нам назло, но из-за наших мужественных голосов их вовсе не было слышно.
Мне очень понравилось ходить так, в обнимку, и петь, и я понял, что нашёл здесь настоящих друзей.
А на следующий день снова всё изменилось. И кто тут виноват? Я всех подряд винил — только не себя.
Выспался я хорошо, встал вместе со всеми, побежал к речке. Солнышко, воробьи чирикают, травка зелёная, одуванчики жёлтенькие — словом, кругом природа. Покупались; я им показал, как плавают стилем баттерфляй, — как раз накануне отъезда из города я ходил на соревнования пловцов. Потом позавтракали, пошли на свекловичные плантации. Опять с песнями. И опять про барбудос, — мне эта песня и само слово «барбудос» очень нравились. Я даже бороду отпустить решил, когда она у меня в рост пойдёт.
А на поле Сенька, бригадир, давай мне объяснять:
— Вот свёкла, видишь? Надо сорняки выполоть. А потом прореживать будем.
Нудно так объясняет да ещё и заикается, просто слушать нельзя.
Я остановил его:
— Стоп, ит из инаф! [2]
— В-всё понял? — удивляется.
— Думаешь, я дурее тебя? Думаешь, раз городской, то в этом деле ни бе ни ме? А я и бе и ме! Не такое уж оно хитрое. Где мой участок?
— В-вот, — показывает.
2
Достаточно! (англ.).
— А норма?
— Д-до того камня.
— Только и всего? Тогда отойди от меня подальше и не мешай.
Ух и взялся же я за дело свирепо! Но что-то медленно движется. Свёкла под руками путается, мешает. А если и её? Всё равно, Сенька сказал, потом прореживать.
Вот! Другое дело! Рву всё зелёное с грядки обеими руками, только пыль столбом. Удивлю вас, голубчики, рты пораскрываете. Норма рассчитана на три часа, а я её с лета сделаю — и спать до самого обеда. А как же: лагерь труда и ОТДЫХА!
И сделал! За два часа! Даже больше нормы: в пылу не заметил, как кусок чужого участка прихватил. Да ну, буду я считаться с такой мелочью!
Встал, разогнул спину. Вон они, позади меня ковыряются. Все отстали! И бригадир тоже.
— Готово! — крикнул я ему. — Принимай!
Сенька бегом ко мне.
— П-поздравляю! — кричит на ходу. — Молодец!
— Вот так у нас в городе работают.
Он прибежал, взглянул — и ахнул:
— Так т-ты же… т-ты же… т-ты же… — Слова вымолвить толком не может. Наконец прорвало: — Т-ты же всю свёклу повыдергал!
— Знаешь что, друг, кончай свой трёп! А это тебе что — не свёкла? А это? А это?..
— Т-три свеклинки на весь участок!
— А сколько их надо?
Сенька, вместо того чтобы ответить, полез на меня с кулаками…
И всё они забыли! Как песни вместе пели, как я их баттерфляю обучал, всё-всё. Как будто какие-то несчастные травинки, из которых ещё неизвестно, что вырастет, важнее мужской дружбы. И сколько я там выполол — всего-то метров пятнадцать, не больше. А поле вон какое огромное, сто гектаров, они сами говорили.
А потом ещё на линейке стали меня разделывать — ох! Я и зазнайка, я и хвастун, я и невнимательный, я и лентяй! И Петра Петровича, как назло, нет: вчера поздно вечером укатил, лампочки-фонарики, в деревню на два дня. Мне казалось, был бы он здесь, не дал бы меня в обиду: я же всего-навсего третий день в лагере, ещё почти гость. Кто же с гостями так обращается!
Я оправдываться не стал, напомнил только скромно, что ошибка ошибкой, а сделал-то я сегодня всё-таки больше всех. Так что в лени пусть они меня не упрекают.
Объявили мне общественное порицание и назначили на кухню — помогать поварихам.
Что?! Меня — на кухню? Воду носить? Дрова колоть?
И я решил: не пойду! Вот откажусь — и всё. Посмотрю, что из этого выйдет.
Утром дежурный стал меня поднимать, а я официально объявил, что начинаю голодную забастовку, и попросил сообщить об этом по лагерному радио. Он сообщать по радио не стал, а сразу понёсся за Валькой Потаповой — Пётр Петрович оставил её заместительницей.
Валька прибежала взволнованная такая. Что бы я теперь сделал на её месте? Прикрикнул бы погромче, ногой топнул, может быть, даже сказал, чтобы убирался на все четыре стороны. Куда бы мне тогда деться? Пошёл бы на кухню как миленький.