Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Шрифт:
И вот Игнатюк уже въехал в раскрытые ворота. Целые стаи гусей и уток, издавая тревожный гортанный крик, так и полезли под колеса. Пришлось Игнатюку остановить машину. Хата стояла в глубине узкого продолговатого двора. Приземистая, под камышом, уже позеленевшим от времени. Ставни голубые, под цвет майского неба, открытая терраска вдоль всей стены. Словом, хата как хата, похожая на ту, что видел Холмов у Работникова, точно бы ее младшая сестра. Таких хат в станицах Прикубанья еще немало. Те же голубоглазые оконца на белой стене. Те же пробитые воробьями стрехи и тот же тощий, обкуренный дымарь. И те же стручки красного перца, снопики необмолоченной фасоли, кукурузные початки,
Мария Васильевна, мать Анатолия, встретила Холмова, как сестра брата, так радушно и так сердечно, точно давно поджидала, соскучилась и вот наконец-то дождалась. Она проводила гостя в хату, разгоняя птицу, теперь уже сбившуюся у порога. С терраски дверь вела на кухню или в переднюю. Громоздкая печь давно остыла и стояла без дела, потому что каланчевцы получали хлеб из пекарни. Рядом с печью жалась плитка с духовкой, уставленная кастрюлями. Кровать под шерстяным одеялом и с подушкой, стол у окна и старая, прочно сбитая из крупных досок лавка. В соседней комнате-горнице с трудом разместились двуспальная кровать, убранная кружевным покрывалом и двумя пухлыми подушками, две детские кроватки, диван с подушечками, письменный стол, заваленный газетами, журналами, и деревянные полки, набитые книгами.
От словоохотливой хозяйки Холмов узнал, что и хата и подворье когда-то принадлежали отцу Анатолия, ее мужу Максиму Величко; что Максим Величко служил в Кубанском кавалерийском полку и погиб в феврале 1942 года под Барвенковом во время рейда по немецким тылам; что сама она, овдовев и рано став бабушкой, живет с сыном и невесткой Клавой, нянчит внучат и управляется по хозяйству. Холмов заметил: ласкательные и уменьшительные слова Мария Васильевна произносила певуче и по-женски нежно и тепло. Она не говорила — борщ, а борщечок, не гуси, а гусочки.
— Живем близ реченьки и водим плавающих птичек, — говорила она, глядя на Холмова добрыми, в мелких морщинках глазами. — И гусочек и уточек у нас много. Хотите, зажарю вам гусачка в дорогу?
— Не надо, Мария Васильевна, спасибо, — сказал Холмов.
— А я в духовочке его хорошенько поджарю. Вкусно будет!
— Зачем же? И не думайте об этом. — Холмов обратился к Величко: — Тесновато живете, Анатолий.
— Обходимся, — ответил Величко. — Как это говорится? Живем в тесноте, но не в обиде. — И к матери: — Мамо, принесите мыло и полотенце. Нам надо с дороги умыться.
— И коровочка у нас тоже своя, — сказала Мария Васильевна, подавая Холмову полотенце и мыло. — И кабанчика в сажку держим. Все у нас свое. Вот и приходится мне за всем смотреть. Толя мой — он же главарь колхозной партии, а Клавушка — учительница. Тоже дома не сидит. Так что ни Толику, ни Клавушке некогда единоличностью заниматься.
— А где же ваши внучата? — спросил Холмов, вытирая посвежевшее лицо.
— Домой они заявляются только по субботам, такое наступило теперь мне облегчение, — ответила Мария Васильевна. — Сашенька и Варенька в детском садике, а внучек Петенька еще в детских ясельках. Суматошные у меня внучата. Когда дома, то, верите, такой стоит гвалт, что хоть ватой затыкай уши.
— Мамо, — сказал Величко. — Не корми нас речами. Уже вечер, а мы с Алексеем Фомичом с утра ничего не ели.
— Что ж это, и на поминках вас не покормили? Так чего ж стоите? Идите к столу. — Мария Васильевна как-то необыкновенно ласково посмотрела на Холмова. — У меня есть свеженький борщечок. В нем и бурячок, и мелко нарезанная морковочка, и пастерначок, и петрушечка, и укропчик. Капустка посечена узенькими листочками, помидорчики процежены на дуршлаге. Жаль, что Клавушка ушла на собрание. Тоже
— Мы заодно и пообедаем и повечеряем, — сказал Величко.
Или потому, что был голоден, или Мария Васильевна и впрямь была стряпуха необыкновенная, только даже природный кубанец Холмов, видавший в станицах разные борщи, такого по вкусу и по аромату еще не встречал. В самом деле, какого только зелья в нем не было! И все, что попало в кастрюлю, было так умело сварено, подсолено и подслащено, так искусно заправлено поджаренным свиным салом с луком и так в меру подперчено, что борщ был на удивление хорош. Когда же после борща Мария Васильевна поставила на стол в большом блюде отлично подрумяненного, с подсохшей корочкой гуся, Холмов только руками развел и с улыбкой взглянул на хозяйку.
Глава 44
— Кто о чем, а я, Алексей Фомич, о том, что болит, — сказал Величко, ставя стул поближе к дивану. — Полежите, отдохните, а я посижу возле вас. Как-то даже не верится, что вы у меня в гостях.
— Отчего же не верится? — Холмов подбил под голову подушку и протянул ноги.
— Помню, однажды, еще в тот год, когда меня избрали секретарем, мне очень хотелось повидаться с вами и поговорить, и не удалось, — сказал Величко. — А теперь вот сижу рядом с вами…
— А того желания, что было, уже нет? — перебил Холмов.
— И желание есть, и хочется о многом спросить.
— О чем же?
— Алексей Фомич, может, вы смогли бы объяснить: почему в Камышинском плохо идут дела?
— А я у тебя хотел о том же спросить.
— Вот эта загвоздка и сидит у меня вот здесь и болит. — Он прижал ладони к груди. — Не могу понять, в чем причина и сколько их, причин. Может, и причина, как и беда, в одиночку не ходит?
— Сам-то что думаешь?
— Думаю, Алексей Фомич, что виноваты то, кто управляет районом.
— Точнее, Стрельцов?
— Как вы знаете, о покойниках либо говорят хорошее, либо ничего не говорят.
— Это не всегда так, — заметил Холмов.
— Не вина, а беда его, как я понимаю, была в том, что он все хотел делать сам, — сказал Величко. — Ведь он болел за работу, и еще как болел! Ночи не спал, недоедал, все хотел сделать как лучше, а получилось как хуже. Похоже было на то, как если бы дирижер не управлял оркестром, а хватался за инструменты и играл бы на них сам. «Я все знаю», «Я все умею», «Меня не учите». В Камышинском Стрельцов был все: и райком, и райисполком, и пленум, и сессия райсовета, и правления колхозов. Может, отсюда и его горячность? И нетерпимость к тем, кто ему не поддакивает, и болезнь сердца? Возможно, из Южного вам не так все было видно, все ж таки далеко. А мы-то тут, вблизи, нагляделись. Без его указания или благословения ничего не делалось. Ни о какой самостоятельности низовых работников нельзя было и помышлять. Мы исполняли то, что говорил нам Стрельцов. К тому были приучены. Смотрели на него, как богомольные на икону, и ждали, что он скажет. Можно было слышать: «Был сегодня у Николая Авдеича. Вот подвинтил он мне гайки, так их зажал, что обратного ходу не дадут», «Я это делаю потому, что имею прямое указание Стрельцова», «У вас это решение какое? В соответствии с указанием Стрельцова или не в соответствии?», «Вы это что? Думаете по подсолнечнику сеять озимые? А благословение Николая Авдеича получили?», «Вот поеду к Стрельцову, получу от него „добро“, а тогда уже смело приступлю к делу», «Не торопите меня, я еще не звонил Николаю Авдеичу и вопрос этот с ним не утрясал». Или даже такое: «Эту индивидуальную библиотечку я купил по личному совету Николая Авдеича».