Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

Бабаевский Семен Петрович

Она все чаще и чаще стала думать о муже и о его странностях. И к какому бы факту ни обращалась, находила, что Чижов был прав. Что-то неладное и непонятное творилось с Холмовым.

Однажды часа в три ночи спавший на веранде Холмов пришел к Ольге и взволнованно сказал:

— Оля, дай мне местечко. Что-то одному со своими думками становится страшновато.

— Какие же у тебя думки, Холмов?

— Свои, близкие. Мысленно примеряю себя к одному человеку. И не могу примерить. И так приставлю себя, и эдак приложу. Не очень-то получается.

— Кто же он, этот человек?

— Ленин.

— Да ты что, Холмов? — испугалась Ольга. — Зачем же это делаешь? Ленин — человек

великий. И зачем же к нему себя примерять?

— Оно-то есть к чему, и примерить-то нужно, а только трудно, — деловым тоном пояснял Холмов. — Я понимаю, по величию его личности, по таланту никаких примерок быть не может. А по духу? По сути нашей жизни? Что скажешь, Оля?

— Не думала об этом. Не знаю.

— А вот я думал. И пришел к выводу, что по сути нашей жизни, по духу — можно. Он коммунист, и я коммунист. И если, к примеру, поставить бы рядом с ним меня или кого другого и посмотреть, что есть у нас с ним общее, хорошее, и что то плохое, чем мы отличаемся от него. Рядом с Лениным все это было бы очень наглядно видно. Сам того не желая, я думаю и о том, когда и чем я был похож на Ленина, как коммунист на коммуниста, а где, когда и чем не был похож. Понимаю, где-то и в чем-то я поступал так, как в тех же случаях поступил бы Ильич, а где-то и в чем-то поступал не так, как в тех же случаях поступил бы Ленин. Очень важно и очень нужно проверять себя и свои дела по Ленину.

Холмов долго лежал молча. Смотрел в потолок, о чем-то думая. Потянулся к столику, взял томик, отыскал нужную ему страницу и сказал:

— Оля, послушай, как просто и как ясно он выражает мысли о государстве: «Государство — это есть машина для поддержания господства одного класса над другим». И в другом месте, вот здесь: «И эту машину мы возьмем в руки того класса, который должен свергнуть власть капитала. Мы отбросим все старые предрассудки, что государство есть всеобщее равенство, — это обман: пока есть эксплуатация, не может быть равенства». И вот еще: «…когда на свете не останется возможности эксплуатировать, не останется владельцев земли, владельцев фабрик, не будет так, что одни пресыщаются, а другие голодают, — лишь тогда, когда возможностей к этому не останется, мы эту машину отдадим на слом». Удивительно просто, глубоко и убедительно. Вот чему, Оля, я искренне и по-хорошему завидую. Мне бы уметь так излагать свои мысли.

Потом он заговорил тихо, мечтательно о пережитом, почему-то вспомнил молодость и спросил:

— А помнишь, Оля, нашу первую встречу? Я пришел в библиотеку. Попросил у тебя книгу, а какую книгу я попросил? Не забыла?

— «Отверженные». Такое, Холмов, не забывается.

— Да, верно, такое не забывается. Пора молодости! Что может быть прекраснее и памятнее! — Помолчал, ладонями закрыл лицо. — Что-то я стал часто думать об Игнате. Знаешь почему? Тогда, помнишь, в ауле зимой тридцатого нехорошо с ним поступили. Нехорошо, а? И вот думаю: а что нехорошо? Как же иначе в этой схватке могли бы поступить? Как?

— Зачем об этом вспоминать?

— А память? Написал Игнату и Кузьме. Просил приехать в гости. Приедет Игнат, вспомнит, заговорит. Что ему скажу?

— Скажешь то, что говорил и в тридцатом.

— Что-то не слышно вестей от братьев. Не пишут и не приезжают.

— Может, еще приедут, — сказала Ольга, думая о своем: с мужем что-то случилось. — Лето, страда. Сейчас им не до поездок. А может, и здоровье не позволяет. Братья-то постарше тебя…

— Эх, годы, годы, как же вы быстро прошумели! И крылья у вас сильные, и взмах широк. — Холмов повернулся, лег на спину и глубоко, всей грудью, вздохнул. — Улетели далеко, а я вижу их, эти прошедшие годы. Вот они, перед глазами.

Веришь, Оля, раскрываются как уже прочитанные страницы, но страницы те так дороги сердцу, что их хочется перечитать еще и еще… не вслух, а про себя, мысленно. Так же, как мысленно ставлю себя рядом с Лениным. Просто так, для себя, для того чтобы убедиться в чем-то очень важном… Знаю, не одобряешь.

— Не в том дело, Холмов, одобряю или не одобряю. Твое желание кажется мне странным. Ни к чему эти твои примерки и эти прочитанные страницы. Да и поздно об этом думать…

— Думать, Оля, никогда не поздно, — ответил Холмов. — Даже есть поговорка: лучше поздно, чем никогда.

— У тебя заслуги, ордена, почет, — продолжала Ольга. — Что тебе еще нужно, Холмов?

— Да разве в этом счастье?

— А зачем так волноваться, переживать?

— Затем, что в мои-то годы я оказался не у дел. А почему? Думала ли ты об этом? Скажешь, силы мои уже иссякли, так, а? Или работать разучился?

— Ты же болен. К тому же, твоя контузия на фронте…

— Не болен я. И моя контузия тут ни при чем.

— Так в чем же причина? Объясни. Тебя же с такими почестями проводили.

— Да, ты права, с почестями, — грустно сказал Холмов после некоторого молчания. — Видишь ли, Оля, вопрос твой очень серьезный. Как на него ответить? Не знаю.

Он положил ладони под затылок и надолго умолк.

— Есть же какая-то причина твоего освобождения?

— Да, есть. Без причины, как известно, ничего не бывает.

— Какая же она, причина?

— Оля, Оля, женушка моя строжайшая, — нарочито весело заговорил Холмов. — Мое сиденье на приморском берегу, как я полагаю, можно объяснить лишь тем, что я уже не тот, какой кому-то нужен, вышел из послушания, стал самостоятельно и думать и дела решать. Точно не знаю, так ли это. Но как бы там ни было, а одно, Оля, очевидно: нельзя, непростительно в мои годы и с моим опытом отсиживаться в Береговом. Это же глубокий тыл, а мне полагается находиться на передовой. Вот я и спрашиваю сам себя: кому и какая польза от того, что Алексей Холмов в безделье коротает деньки? А сколько впереди этих, без дела истраченных деньков? Много. Через то и лезут в голову разные мысли и не дают уснуть. Мысли эти не отключишь за ненадобностью, как отключают, к примеру, механизм или электролампу, им не прикажешь молчать.

— Какие же они, те мысли, что им нельзя приказать молчать? — участливо спросила Ольга. — Поделись со мной, может, в чем помогу.

— Их много, и они разные, — сухо, без желания ответил Холмов. — Сегодня, например, все время думал о Сотниковой. Влезла она в голову, и не могу от нее избавиться.

— Кто такая — Сотникова?

— Доярка из совхоза «Левобережный». Как-то я тебе рассказывал. Со своим горем она была у меня на приеме. Многодетная мать, детишки у нее — один другого меньше. Муж пьяница. Подрался по пьянке и угодил в тюрьму. Сотникову же с детьми поспешили выселить из ведомственной квартиры.

— Так это же когда было, Холмов? Тогда ты еще и не думал уходить на пенсию.

— Верно, не думал.

— И, как я помню, ты тогда же помог этой женщине.

— Не во всем. Жилье Сотниковой дали. Но как она там теперь живет с детьми? Я же ничего не знаю.

— А зачем тебе знать?

— Да хотя бы затем, что я еще живой человек!

— Не надо волноваться, Холмов.

— Не могу не волноваться… Старшая дочка у Сотниковой с призванием к музыке. И слух и голос отличные. Я обещал устроить эту девочку в Южном в музыкальную школу. Поручил Чижову, а не проверил. Забыл. Черт знает что за память! Да и Чижов молчал. Значит, ничего не сделал. Вот и злюсь и ругаю себя. Ведь обещал же, слово давал…