Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Шрифт:
И опять братья сидели молча.
«Нет, не поедеть Алексей, — думал Кузьма. — Отвык от родных мест, не пожелаеть трогаться в дорогу…»
«И чем бы брата утешить, что бы ему такое сказать? — думал Холмов. — Ведь он ждет ответа и уже дуется. А если поехать? Взять да и решиться? Давно ведь собираюсь, да никак не соберусь. Как раз случай подвертывается…»
И все же Холмов ничего не сказал брату. Перевел разговор на другую тему, стал расспрашивать, как живет старший брат, Игнат, что нового в станице, о Корнейчуке тоже спросил. Ни в тот день, ни в последующие дни разговора о поездке в станицу не было.
Молчание брата Кузьма понял как нежелание помочь ему и обиделся. «Что ему теперь станица, что ему теперь наша жизнь», — с обидой думал Кузьма.
В эти дни, когда Кузьма был рядом, Холмов чаще обычного вспоминал свою молодость,
Мысленно Холмов сравнивал себя с братом. Трудно было представить себе, что в молодости Алексей Холмов был похож на Кузьму Холмова. Прошли годы, и жизнь изменила Алексея Холмова. Что-то в нем пообтесала, что-то подравняла, что-то убавила, а что-то прибавила, и из казачьего сына получился вполне интеллигентный мужчина. И голубые его глаза стали светлее, и черты бледного лица мягче, и привычки и манеры не те, что были прежде. Поэтому и печаль брата о коне показалась Холмову непонятной. Так с годами бывшего весленеевского казака перестали волновать заботы своего же брата-казака. «Ить силком отбирають мою радость, — слышался ему басовитый голос брата. — Ить коня сам я и вынянчил и взрастил. Подсоби, братуха…»
Чем дольше Холмов думал о Кузьме и его горе, тем больше убеждался, что именно ему, и не как брату, а как Холмову, и надлежало прийти на помощь табунщику. «И помочь-то совсем нетрудно, — думал он. — Надо пойти в райком к Рясному, и Рясной все сделает… Поездка в Весленеевскую. Это хорошо. Может, избавлюсь от бесполезной траты времени? Может, не лекцию мне надо готовить, а ехать в станицы и помогать людям? Поеду в родную станицу и начну с того, что заступлюсь за брата. А там, гляди, найдутся и другие дола… Было бы желание помогать, а такие, кто нуждается в помощи, всегда найдутся…»
И Холмов твердо решил отправиться с Кузьмой в Весленеевскую.
«Но вот вопрос: как и на чем ехать? — думал Холмов. — У Кузьмы свой транспорт — он поедет на коне. А я? Взять машину у Антона? Или попросить Кучмия? Знаю, генерал не отказал бы. Он сам охотно бы поехал со мной на своей „Волге“. Или, наконец, позвонить Проскурову? Тоже не отказал бы в транспорте. Но стоит ли ехать на машине? Получится как-то нехорошо. Я, Холмов, как человек, привыкший к удобствам, умчусь на „Волге“, а мой брат Кузьма будет плестись следом на коне? Нет, так ехать нельзя. А если нанять грузовик? Поставить в кузов Кузьму Крючкова и уехать всем вместе? Но, во-первых, кто даст грузовик для транспортировки одного коня, да к тому же и принадлежащего частному лицу? Никто. Ни одна автоколонна не возьмется за это дело. Во-вторых, как-то неловко мне явиться в казачью станицу, где родился и вырос, с конем, стоящим в кузове грузовика. Осмеют казаки, и правы будут. А что, если пойти пешком? По белому свету? Как ходят туристы. Не спеша, с остановками пройти от Берегового до Весленеевской? Где двигаться на своих двоих, а где поочередно ехать в седле».
«Пешком по земле родимого края… — продолжал думать Холмов. — Что может быть прекраснее? Повстречаюсь и с утренними зорями, и с вечерними закатами, и с людьми, с кем давно уже не встречался. И увижу дали неоглядные. И вспомню молодые годы. И оживут во мне забытые запахи земли, ее тепло и ее ласка. Пойду, обязательно пойду. Или теперь, или уже никогда. Но как объяснить Ольге и Антону? Опять Ольга не поймет меня, как, бывало, многое не понимала. И опять станет искать врача-психиатра и писать слезные письма Проскурову. Да и что скажет Проскуров, когда узнает о моем пешем походе? А, все одно! Пойду! Как говорится, семь бед — один ответ…»
Его решение идти в станицу пешком было твердым и окончательным. Но Кузьме об этом он пока не говорил. Ничего не знала и Ольга. В раздумьях о том, как он будет идти в Весленеевскую, прошла неделя. Кузьма заметно скучал. Во дворе покосил и скормил коню всю траву. Ее оказалось мало. Привозил траву из леса, нагружая оберемками коню на спину. Пора
На седьмой день, проснувшись в отличном настроении, Холмов за завтраком сказал:
— Братуха! Все будет так, как ты хотел. И не грусти, а сядь и поведай мне ту правдивую историю, что приключилась с Каргиным. Что с ним такое стряслось?
— Это можно, — охотно согласился Кузьма. — Только та история, Алеша, невеселая, и быстро ее не рассказать. Так что наберись терпения.
Глава 8
— Из песни, братуха, слова выбрасывать не положено, — начал свой рассказ Кузьма. — Что было, то и было. И ежели говорить о происшествии, каковое случилось с Каргиным, то никак не можно умолчать про то, как оно зачалось. Через то и не стану обходить место, каковое может показаться тебе стыдливым или непристойным, и скажу: всему виною был Маруськин подол!
— Как подол? — спросил Холмов. — Почему подол?
— Потому, что Маруся подняла свой подол и таким бесстыжим манером преградила путь Каргину. Было это в июне. Кукуруза подросла и просила вторую прополку. По дороге, мимо полольщиц, поднимая пылищу, прошумела «зла». Была у Каргина такая машина чистейшей голубой масти. Ну, пронеслась та «зла» и не остановилась. А через часок пылить обратно. И сызнова не остановилась. Полольщицы помахали платками, а «злы» и след простыл. Через какое-то время мчится обратно, и опять мимо. Маруся сказала своим товаркам: «На обратном пути я его подкараулю». Была Маруся Овчаренкова вдовая, молодая, собой бедовая — и на язычок и на работу. В войну потеряла муженька… Ну, смотрять бабы, пылить «зла». Вот тогда-то Маруся выбежала на дорогу и подняла подол, аж повыше некуда. Что тут делать «зле»? Объехать бессовестную бабочку, свернуть — нельзя: по бокам высокая кукуруза, можно повредить растенья. Пришлось затормозить. Шофер, парень молодой, усмехается, молчить. Из «злы» вышел Степан Каргин. На нем галифе, рубашка под узким пояском, кубанка надвинута на лоб, — и в самый палящий зной кубанку не снимал. Стоить, смотрить на Марусину преграду, усмехается в усы. Недоволен такой задержкой. Щурить глаза, гимнастерку под пояском одергиваеть и на Марусин грех косится… Ну вот, ты уже, братуха, и усмехаешься? И уже не веришь? — обиделся Кузьма. — А я ведь говорю истинную правду. Поезжай в Старо-Конюшенскую и сам спроси, как оно было дело.
— Говори, говори, — сказал Холмов. — Ну и что же дальше?
Ну, стало быть, покосился Степан на Марусю и говорить:
«По какому праву этими своими бабскими прелестями мою машину затормозила?» — «А чем же тебя, председатель, остановить? Не летай, как сумасшедший, мимо колхозных тружениц. Рад, что в шикарную машину влез. Зажирел, Каргин, света белого не видишь…» — «Что тебе надо? Говори!»
Маруся говорить спокойно:
«Мне лично от тебя ничего не нужно. Но чего ты мимо своих же людей раскатываешься и никого не видишь? Остановил бы свою быструю, зашел бы к полольщицам, сказал бы им ласковое слово. Побеседовал бы с труженицами. Спросил бы, как-де живете, как-де трудитесь, как ваши детки, какое у кого есть горе. Ох, не к добру эта твоя гордость и недоступность, Степан Степанович! Домину себе построил. Забором отгородился. А откуда у тебя это богатство? Награбил в колхозе! Ить ты же наш, станичный, на кого стал похожим? Чужой стал, отвернулся от своих». — «Да ты кто для меня? Кто ты есть такая?» — «Ревизия. — И Маруся смеется. — Послушай моего совета, Степан Степанович. Ты чуток меня постарше, но дело-то не в годах…» — «Какой совет? Говори!» — «Не летай, Степан Степанович, в поднебесье, а спускайся на землю, а то…» — «Что — „а то“? Что будеть? Договаривай…» — «Беда будеть, вот что. — И смеется. — Ежели я захочу, то завтра могу поменяться с тобой местами. Ты возьмешь мою сапочку и станешь на рядок с полольщицами, а я сяду в твою „злу“. Тогда что запоешь, Каргин?» — «Ой, шутница! Это же твоя личная фантазия!» — «А ежели не фантазия? Ежели жизнь так вдруг повернется?» — «Эх, Маруся, Маруся, бабочка ты хоть куда, а вот умом бог тебя обидел. Да будеть тебе известно, Маруся, что никаких со мной приключений не свершится. И чтоб ты оказалась на моем месте, а я на твоем, — это никак невозможно. Так-то, Маруся…» — «А ежели возможно? Ежели твоя, Каргин, жизнь сама возьметь да и перевернется? — еще раз спросила Маруся. — И ты станешь рядовым колхозником, а я председателем? Тогда что?»