Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Бабаевский Семен Петрович

— В Вишняковской есть еще Застрожные? — спросил Мельчаков.

— Если без меня, то имеются еще два: мой отец Федор Иванович Застрожный и пасечник Петр Игнатьевич Застрожный. В других станицах Застрожных немало.

— Те Застрожные, что проживают в других станицах, в настоящее время нас не интересуют. — Мельчаков подсел к Николаю. — Если бы нам отыскать хоть одного родича, то сразу все вопросы были бы сняты. Он и встретил бы своего родича и приютил бы. А то ведь даже встретить некому.

— Может, прикажете послать к поезду делегацию колхозников с духовым оркестром? — язвительно спросил Николай. — А возле вагона выстроить шеренгу юных пионеров с горнами и барабанами? Да чтобы пионеры хором прокричали стихи и повязали беглецу на шею красный галстук?

— Прошу, Николай Федорович, без иронии и без подковырок. — Мельчаков снова зашагал по кабинету. — Думаете,

товарищ, мне приятен этот казак из Дубровника? А что поделаешь? Антон Иванович просил нас всех подойти к этому вопросу серьезно и с позиции гуманности. Дело это политическое, и к нему надобно относиться по-серьезному. Ведь человека потянуло на родину. Факт немалой важности. Нельзя же человеку отказать и оставить его на произвол судьбы!

— Человеку? — Николай исподлобья глянул на Мельчакова. — Не человеку, а шкуровцу!

— Опять ты свое, Николай Федорович? — Мельчаков остановился у стола. — И шкуровец, и белогвардеец — все это так, это мы знаем и не забудем… Но мщение, как известно, удел слабых. Мы же сильны, и гуманность для нас не пустой звук… И все-таки я думаю, что у Застрожного все же есть родичи. Может, пасечник? Я пригласил Петра Игнатьевича Застрожного. Но он что-то задержался.

Анисе показалось странным и обидным то, что Николай с такой злостью произнес слово «шкуровец». Она знала, что раньше, когда в стране была гражданская война, шкуровцами называли тех, кто служил в отряде белого генерала Шкуро. Теперь же в Вишняковской жила знатная доярка Людмила Шкуро, подруга Анисы Ковальчук, они вместе учились в станичной школе. После окончания десятого класса Аниса уехала на учебу в Степновск, а Людмила стала дояркой. По ее почину возникло соревнование за пудовые удои от каждой коровы, и всех доярок, кто следовал примеру Людмилы Шкуро, уважительно и с любовью называли «шкуровцами», и слово это было в почете.

— Товарищ майор, гуманность, как вы сказали, это верно, она живет в самой сути колхоза. И того возвращенца, раз так случилось, нам надо как-то поддержать и материально и морально. — Аниса с надеждой во взгляде смотрела на Мельчакова. — И когда он вернется, то мы обязаны будем проводить с ним политико-воспитательную работу. Прикрепим надежных комсомольцев, лучшим читчикам-беседчикам поручим проводить с ним регулярные читки газет, — все это так, все это понятно. Но как же теперь быть со словом?

— С каким словом? — живо спросил Мельчаков, ибо в нем тотчас проснулся филолог. — Какое именно слово тебя интересует, Аниса Саввишна?

— Слово «шкуровец», — Аниса посмотрела на Николая. — Если это слово Николай Федорович произнес, вы сами слышали, с такой ненавистью, то где гарантия, что кто-то из колхозников не скажет точно так же? Такой гарантии у нас нет! А ведь в Вишняковской, как вы знаете, проживает наша знатная доярка Людмила Шкуро. Как тут быть?

— Разберемся, — последовал авторитетный ответ Мельчакова-лингвиста. — Разумеется, в опасении Анисы Саввишны есть резон. Но, товарищи, во-первых, следует принять необходимые меры, чтобы слово «шкуровец» в том его оскорбительном значении, в каком произнес его здесь Николай Федорович, в станице никем не произносилось. Во-вторых, нужно разъяснить колхозникам, что разговорный язык — это продукт нашего мышления. Если бы, к примеру, не было белого генерала Шкуро, то не родилось бы и оскорбительное слово «шкуровец». Если бы теперь, в наши дни, не было знатной доярки Людмилы Шкуро, то не родилось бы, как совершенно справедливо сказала Аниса Саввишна, уважительное слово «шкуровцы», которое относится к тем дояркам, которые последовали примеру Людмилы. Так что на этом очевидном примере мы наглядно лишний раз убеждаемся в том, что всякое слово, находясь на службе у человека, развивается и видоизменяется в зависимости от того, какое смысловое значение оно несет в себе не вообще, а в данных конкретных исторических условиях. Оно, слово, живет, как все живое, и умирает, как все смертное. Поэтому названное Анисой Саввишной слово когда-то вызывало в сознании людей презрение и классовую ненависть, потому что несло в себе именно эту смысловую нагрузку. Однако с годами в жизни общества произошли известные изменения, и то же самое слово вместе с экономическими и социальными переменами изменило свое смысловое значение. Возьмите в том же историческом аспекте и проанализируйте хорошо всем нам известное слово «бригадир». Как мы понимаем его, когда у нас всюду есть производственные бригады во главе с бригадирами? И как это же слово понимали люди, жившие в позапрошлом столетии! Помните, у Фонвизина в его драме «Бригадир», где мы видим…

В этом

месте Мельчаков-этимолог окончательно забыл о своих погонах, голубых, как весеннее небо над спокойным морем, о своих малиновых петлицах на кителе, о скрипучих сапогах и пустился было в такой экскурс, в такие пространные рассуждения о том, почему и как изменяются слова, что был несколько смущен и озадачен, когда услышал звонкий голос сержанта:

— Товарищ майор, гражданин Застрожный прибыл!

Перед Мельчаковым стоял пасечник Петр Игнатьевич Застрожный. Он снял картуз, испачканный медом и травой, и обнажил совершенно голую свою голову. На нем был старенький, неведомо как уцелевший бешмет, старинные казачьи шаровары на очкуре вместо пояса, штанины вобраны в шерстяные чулки, поношенные черевики сухо желтели и, казалось, были тоже слегка смазаны медом.

— Приветствую вас, Петр Игнатьевич! — сказал Мельчаков, отгоняя от себя прочь этимолога и снова вспоминая о своих небесного цвета погонах. — Ну, как там медоносные существа?

— Стараются, — сдержанно ответил старик. — Погода установилась, а пчела, известно, как из улья, так и за дело — лодырничать не любит.

— Какой нынче ожидается взяток?

— Пока сказать трудно. Но степь, слава богу, оживает дружно. Так что медок должен быть… За этим и вызывали?

— Нет, Петр Игнатьевич, не за этим. Есть к вам дело важнее меда и цветов.

Мельчаков предложил пасечнику сесть и вкратце изложил ему причину вызова. Петр Игнатьевич слушал, вертел в руках картуз, щурил старческие, подслеповатые глаза.

— Родня, как известно, бывает разная, — сказал он грустно. — Есть, допустим, и такая, про какую сложена поговорка: родня середь дня, а середь ночи не попадайся и на очи. Иль такая родня, каковая зовется седьмой водой на киселе. Может, я и довожусь тому Застрожному такой водой на киселе? Может, в какой древности наши прародители и были родичами? Только нынче у наших фамилий буквы остались одинаковые, а коренья разные, и никакого родства промеж нас нету.

— Но Застрожных, тех, что жили в Вишняковской, вы знали? — спросил Николай.

— Семью их знал хорошо. — Пасечник пересел к Николаю. — Ты, Николай Федорович, по своей малолетности не помнишь, а я — то помню подворье Застрожных. Оно стояло на том месте, где зараз у нас гараж и мастерские. Домина под железом, амбары, сараи, клуня, сапетки, доверху набитые кукурузой. Паровая мельница, просорушка. Тысячные отары овец в Калмыкии, стада рогатого скота в горах. А каких держали коней. И в упряжке, и под седлом — не копи, а птицы! Во дворе волкодавы — попробуй войди. Главой семьи тогда еще был Кирилл Елизарович Застрожный. Старый и сильно прижимистый казак. У Кирилла Елизаровича был единственный сын — Фотий. А у Фотия — свои два сына: старший Мефодий и младший Евсей. С Мефодием я был однолеток. Даже вместе в полку летние сборы отбывали. А Евсейка был моложе меня года на три. Помню этого задиристого парубчака. Так и кидался в драку. Весь был пропитан хвастовством и дуростью. В школу не ходил, грамоты не знал, а дурость сама к нему липла. Ну, когда зачалась советская власть, Кирилл Елизарович вскорости помер. Его сын Фотий подседлал самых лучших скакунов и с двумя сыновьями — Евсею тогда было годов семнадцать или восемнадцать, не больше — подался до Шкуро. Больше я их не видел. Знаю, что погуляли тогда Застрожные по Кубани. Под хутором Надзорным был у них бой с кочубеевцами. В том бою сам Фотий и его сын Мефодий были убиты. В точности об этом знает Антон Силыч Колыханов: он в том бою сам был тяжело ранен. Говорят, что это Колыханов со своим другом Иваном Щедровым порешили тогда двух Застрожных. А третий утек. Я же знаю об этом потому, что два трупа были выловлены в Кубани близ нашей станицы и в них опознали сына и отца Застрожных. А куда девался Евсейка, не ведал. Выходит, объявился-таки? Через столько-то лет. А чего ради его к нам потянуло? И помирал бы там, за кордоном!

— Земля своим извечным теплом к себе потянула, — сказал Мельчаков. — Родная кубанская землица к себе позвала.

— Землица, верно, она завсегда зовет, потому как власть над человеком имеет, — согласился Петр Игнатьевич, ладонью вытирая взмокревшую лысину. — А вот ежели землица разгневается и откажется принять отшельника? Куда мы тогда его денем? Или с ним случится то, что случается близ улья, когда к нему припожалует чужая пчела?

— Это уже вопрос, папаша, чисто философский, — заметил Мельчаков, снова меряя кабинет спокойными шагами. — Мы же пригласили вас, Петр Игнатьевич, чтобы решить вопрос сугубо практический, а именно: как родич, пусть дальний, но все же родич, вы даете согласие на возвращение Евсея Фотиевича Застрожного?