Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Сама-то ты ела это рагу? — спрашивала Евдокия Ильинична. — Это же не пища, а горе горькое!
— А ты кто такая? — багровея, спросила повариха. — Кто ты мне? Ревизия?
На шум собрались зеваки. Послышались одобрительные голоса.
— Молодец, мамаша!
— Хоть одна смелая душа нашлась!
— Да пойми ты, бабочка, — доказывала свое Евдокия Ильинична. — Человек находится в дороге, далеко от дома, ему поесть надо поплотнее и повкуснее, а ты чем его кормишь? Брандахлыстом?! А грязищу в чайной какую развела?
Антон зашел на кухню.
— Пойдемте, мамо, — сказал он. — Я уже рагу принес…
— Пусть ест его вот эта нерадейка!
— Не надо, мамо, расстраиваться… Не надо.
— Пользуются тем, что люди тут проезжие, молча едят и молча уезжают, — не унималась мать. — Да разве
— Ну, мамо, ну пойдемте…
Евдокия Ильинична не стала ни есть, ни пить чай, И когда мать и сын сели в машину и выехали на дорогу, Антон, видя рассерженное лицо матери, спросил:
— И чего вы, мамо, за все переживаете?
— Да как же не переживать? Ить обижают проезжих…
Антон смотрел на дорогу и молчал. И снова мимо, мимо проносились километровые столбы. Степь желтела жнивьем, тянулись черные лоскутки пахоты, мелькали строения, так что и рассмотреть их было трудно, встречались мосты, рыжие гривы лесополос. На что ни смотрела Евдокия Ильинична, все для нее было ново и непривычно. Она отвлеклась и успокоилась. Теперь ее уже не занимала повариха. Не думала она и об Ольге. Больше всего ее удивляла автострада, не имевшая, как казалось, ни конца, ни начала. По обеим сторонам выстроились молодые тополя, вытянулись две нескончаемые строчки. «Красиво-то как! — подумала Евдокия Ильинична. — Чьи ж это такие старательные руки, что и высоченные насыпи подняли, и дорогу построили, и мосты поставили, и посадили для красоты тополя?..» Не верилось, что еще не так давно здесь расстилались поля и поля. Где же сейчас те люди, что сумели раскинуть в степи такой широкий и длиннющий, то серый, усыпанный мелким щебнем, то черный, смолистый кушак, с мостами и мостиками, словно пряжками на нем. «Сколько же тут камня положено, — удивлялась Евдокия Ильинична, — сколько асфальта разлито, и сколько сил затрачено!..»
Радовало и удивляло бесконечное движение машин, завывающий, как ветер, шум моторов и колес, грохот встречных, пролетавших, как буря, грузовиков, длинных, похожих на вагоны автобусов, легковых, таких же быстрых, как и у ее сына. Куда все это неслось и куда спешило? Какие были дела у людей, сидевших в машинах? Удивляли и радовали новые, красивые на вид автостанции. Среди степи стояли добротные строения из красного камня, крытые красной черепицей. И такой же устоявшийся запах бензина, такие же следы впитавшегося в асфальт масла; и те же почта, столовая, те же покатые навесы от солнца и дождя. И возле каждой станции табуны машин. Еще горячие, они готовы хоть сию минуту рвануться на дорогу. И всюду шоферы и шоферы, люди веселые и непоседливые, знавшие, как никто другой, что автострада для того и растянулась по степи, чтобы днем и ночью мелькали и шумели по ней колеса. Поэтому шоферы на одном месте не задерживались, заливали в баки горючее, наскоро закусывали и, не простившись, улетали, как птицы, а другие прилетали. «И куда все эти люди едут? — мысленно спрашивала Евдокия Ильинична, устало закрывая слезившиеся глаза. — Спешат, торопятся…»
Все то, что удивляло и радовало телятницу из Прискорбного, было для Антона обыденным и привычным. Сколько раз он тут проезжал, все видел и ко всему привык! Правую ногу он поставил на пружинивший акселератор, всем телом чувствуя и стремительный бег машины, и могучую силу мотора. Сквозь темные очки смотрел на дорогу и думал о том, как бы устроить все так хорошо, чтобы мать осталась довольна. Ее ждали и дети, и Надя, и даже Ивановна. «Как же так, просто чудо, — говорила Ивановна, — чтобы прожить всю жизнь на хуторе и не побывать в городе… Я тоже родилась и выросла в станице, а теперь так привыкла к городу…» К приезду Евдокии Ильиничны готовились. Между Антоном и Надей возник даже спор: где поместить мать — в кабинете или в детской? Антон доказывал жене, что я детской тесно, да и вообще неудобно старому человеку жить с детьми.
— В кабинете стоит мягкий диван, — говорил он жене. — Постели тюфяк, подушку, простыню, и маме там будет спокойно и удобно.
— А как же ты, Антоша? — спросила Надя озабоченно. — Ты привык вечерами сидеть над чертежами… Как же твой проект Дворца пионеров?
— Ничего, на время обойдусь, — ответил Антон. — Если уж очень захочу поработать, то переберусь в столовую.
И Надя не стала возражать. Было также решено
Антон поудобнее положил руки на баранку руля и задумчиво смотрел на убегавшую под колеса дорогу. Он обдумывал, как сам шутя говорил, «культурные мероприятия»: в какой день мать побывает в музее или в парке, когда они пойдут с нею в театр или в цирк, и какой спектакль лучше всего посмотреть. Сожалел, что сам он ни в музей, ни в цирк пойти не сможет: не позволят дела. Придется попросить Надю, хотя и у нее времени свободного тоже мало. Новостройки, особенно те дома, которые были построены по его проекту или при его участии, он покажет матери сам. «Пусть моя строгая мамаша посмотрит, что ее сын умеет делать». Хорошо бы проехать в Новороссийск, к морю или к водохранилищу, но он не знал, удастся ли ему выкроить время. Затем мысленно он обратился к Леониду. Художник узнал, что приезжает Евдокия Ильинична, решил еще раз попытаться написать ее портрет. «Не понимаю тебя, Леня, что тут трудного, почему у тебя не получается портрет моей матери, — говорил он Леониду. — И опять только причинишь матери хлопоты…»
Самая же главная сыновняя забота состояла в том, чтобы избавить мать от щербины и подлечить, если нужно, ее зубы. Надя уже договорилась со знакомым протезистом, очень хорошим мастером. Протезист сказал, что он еще не знает пациента и какая предстоит ему работа, но обещал Наде сделать все, что от него зависит. Между Антоном и Надей даже возник спор, какой мостовидный протез и какие зубы ставить: пластмассовые, металлические или золотые. Металлические были отвергнуты сразу. Надя считала, что нужно ставить зубы из пластмассы, говоря, что они и красивые, и практичные, и намного дешевле золота. К тому же с золотыми зубами, как она уверяла, Евдокия Ильинична, женщина скромная, совестливая, на своем хуторе будет чувствовать себя не совсем хорошо. Антон не соглашался и настаивал, чтобы зубы матери были сделаны из драгоценного металла. Надя обиделась и два дня с мужем не разговаривала.
«Ничего, и на хуторе золотые зубы будут выглядеть прилично, — думал Антон, не отрывая глаз от дороги. — Это не причина. А то, что золото дороже пластмассы, так это хорошо. Что дороже то и ценнее, лучше. Да и могу же я не поскупиться для родной матери…» Надя говорила ему и о том, что теперь золотые зубы не модны, да и золото достать трудно: в Ювелирторге пластинки для зубов, как бывало раньше, не продают. «Надо попытаться достать золото, — сказал он мысленно, въезжая на высокий, перекинутый через Кубань мост. — Если не достанем, то истратим мое кольцо. К чему оно мне, когда все одно не ношу и носить не буду…» И он улыбнулся, радуясь тому, что выход найден и что золотое кольцо, купленное еще в день свадьбы, пригодилось для важного и нужного дела. И он, притормаживая, повернулся к матери и спросил:
— Мамо, как вы себя чувствуете?
— Что-то в сон кидает и голова разболелась…
— Потерпите, мамо, часа через два будем в Краснодаре.
Глава 18
На другой день, когда Евдокия Ильинична проснулась на широком раскладном мягком диване, на чистой простыне и большой, набитой пухом подушке, первым чувством, испытанным ею, было сознание того, что она не дома и что ей не надо спешить на ферму… Такое странное чувство своей ненужности, оторванности от того каждодневного, своего, привычного занятия, которое составляло суть ее жизни, она почему-то испытала впервые и впервые пожалела, что проснулась, как просыпалась дома, на рассвете. В широкое окно, завешенное шторами, в балконную застекленную дверь только-только начинала заглядывать бледная заря. Евдокия Ильинична раздвинула свисавшую до пола штору. Над мокрыми от росы жестяными крышами бледнел восток. Евдокия Ильинична впервые видела небо не над степью, а над городом, и было оно серенькое, низкое, непохожее на то, каким каждое утро поднималось над хутором.