Семеро в одном доме
Шрифт:
— Чтоб стены у тебя век стояли, — сказал он Жене. — Чтобы плохого запаху в доме не заводилось.
— Откуда быть дурному запаху? — дурашливо подхватил Жора Сирота. — Саман делали по всем правилам. Замес был густоват, но мы его сейчас водочкой польем — тысячу лет никакого запаху.
А Женя ответил вежливостью на вежливость, поинтересовался, как там двоюродный брат.
— Дядя Петя, — спросил он, — как там ваш Генка?
И дядя Петя ответил:
— Институт закончил. Женился в этом году. Мы ему не советовали, но он женился.
— Инженер, значит?
— Да, молодой инженер.
— Привет ему передавайте.
— Спасибо, — сказала дяди Петина жена.
И это «спасибо», и «молодой инженер», и «мы не советовали» — все эти сдержанные слова, которые и произносить надо сдержанным тоном, были как бы маленькой нотацией для Жени. И все это почувствовали.
— Вот, — сказала Ирка, — бывают же у людей дети! А Муля страстно, потаенно любит своего Женю.
Муля уставилась на Ирку:
— Она всегда думала, что я Женьку больше люблю. А они оба недостойны любви. — И тут же обернулась к брату: — Петя, на кого Женька похож? Скажи ты — вылитый Николай! Только глаза мои вставлены. И рука! Как сделает своей лапой вот так — Николай!
Муля почти не пила, но, как всегда, когда рядом пили другие, она тоже словно хмелела. В движениях ее появилось что-то лихорадочное, говорила она быстро.
Ирка спросила у Жени:
— Женя, а у тебя уже есть план твоего дворца? Стеклянную веранду, где вы по утрам будете кофе пить, ты себе запланировал?
— Да! — сказал Женя. — Будет стеклянная веранда.
— А что говорит Муля?
— Муля против. Она хочет, чтобы был один глухой простенок. Она собирается туда поставить свой кухонный стол. «Я не устану тебе повторять об этом каждый день», — говорит она мне. И я ей верю.
— Над чем вы смеетесь? — говорит Муля. И обращается к брату. — Покойный Василь Васильевич, — сказала Муля брату, — говорил о Женьке: «Этот будет клоун или палач». А они оба и клоуны, и палачи. Ирка еще похлеще. В университете училась. Василь Васильевич говорил: «Гениальный ребенок». Я ее пальцем трону, а он разойдется на целый день: «Вам не детей, а чертей воспитывать». Правда, что воспитала чертей. Мне теперь внуки дороже, чем дети. И Юрка, и Женькина дочка. Только сейчас у меня настоящие материнские чувства появились…
— Прорезались, — сказала Ирка. — Вот правда, в первый раз материнские чувства прорезались.
— Ирка! — сказал я.
Ирка вздохнула и повернулась к Жоре Сироте. Жора по-мальчишески захмелел. Ирке он сказал:
— Беседку сделаю во дворе. Яблони посажу.
— Лучше сливы или вишни, — сказала Ирка. — Ночью в саду ни слив, ни вишен не видно, а яблоки будут обносить.
— Н-нет, — сказал Жора. — Не будут. Сознательность теперь увеличилась. Ч-честно. Не лазают по садам. И поножовщины меньше. Больше сознательности стало.
Дядя Петя хмелел медленнее других — он почти не работал, не устал: из вежливости
Ирка сказала:
— Пока не началась беспорядочная пьянка, предлагаю выпить за бабу Маню. Она самая старшая среди нас. Она пережила сто войн и сто правительств. Маня, вы же еще Александра Освободителя застали?
Маня улыбнулась:
— Застала.
— А Николая видели?
— Николая видела. Паршивенький. Мать-государыню видела. И мальчишек его. А девчонок не видела, не стану врать.
Но Александр Освободитель, и Александр III, и Николай вместе с матерью-государыней и детьми заинтересовали лишь на минуту. Кто-то спросил Маню, как выглядел Николай, но ответа слушать не стал.
Да и не в Александрах и Николае было дело. Важно было, что Маня их пережила. Это было понятно всем. И дядя Петя это почувствовал. И я это почувствовал, я осматривал двор, дом, припоминал его таким, каким он был тогда, и все больше и больше чувствовал себя здесь своим. Мне нравилось это чувство — был здесь, в этой хате, на этой улице, своим.
Муля рассказывала дяде Пете что-то о знакомых, родственниках, называла их по именам или прозвищам, как будто дяде Пете достаточно было имени или прозвища, чтобы вспомнить какого-нибудь Ваську Рыжего или Верку Курносую. Он честно старался вспомнить, и если вспоминал, то он перебивал Мулю, припоминая о Рыжем или Курносой подробности, которых Муля не знала.
Рядом с дядей Петей сидела его мать, глухая бабка. Она гордилась своим сыном, гордилась платьем, которое он ей привез, гордилась красными чувяками. Рядом с ним она старалась казаться хозяйкой за этим столом, и дядя Петя жалел ее.
— А чего ж у тебя гости не пьют? — спрашивала глухая бабка Мулю. — А соль у тебя на столе есть?
Муля досадливо всплескивала руками, призывая всех в свидетели того, что она выносит от своей матери. Кричала:
— Вы уж лучше ешьте и пейте, мама! Вы же любите водочку. Гости не ваша забота.
— Я сыта, сыта, — говорила бабка. — Я мало ем, — объяснила она сыну заискивающе. — Крошку возьму — и сыта.
Дядя Петя старался не слушать того, что говорила мать. И то, что она говорила, и ее заискивающий тон коробили его.
— Вот, — всплескивала руками Муля, — за столом она ничего не ест. Она показывает, что она мне не в тягость. А потом пойдет по шкафчикам шарить, будто у родной дочери ворует. Я ей кричу: «Мама, да разве я вам что-нибудь запрещаю?!»