Семейная хроника
Шрифт:
– «Фасой», «опка».
Тебя спрашивали:
– Хочешь вернуться на Виллу Росса?
Ты говорил:
– Нет, – и мотал головой.
Тебя спрашивали:
– Дома у папы лучше или хуже?
Ты отвечал:
– Люце.
Тут были подружки мачехи, соседки по дому, товарищи отца по работе; все они наперебой ласкали тебя, а ты всем улыбался и бил ручонками по лоточку своего стула. Женщины говорили:
– Он похож на младенца Христа. Куколка, а не ребенок. Так и пышет здоровьем.
В тот день тебе удалось развеять и мое озлобление. Я взял тебя на руки, и мы стали играть вместе.
Я
Но Дида побывала там раньше нас.
Входную дверь никогда не запирали. Дида попросила разрешения войти, никто не отозвался, и она вошла.
Ты был в комнате один и сидел на своем стульчике. Мачеха ушла на кухню, отец еще не вернулся с работы. Войдя, Дида увидела, что перед тобой, на лотке стульчика, лежит горстка вареной фасоли; ты с удовольствием уписывал одну фасолину за другой. Диде чуть не сделалось дурно, она вскрикнула и оперлась на комод: она считала преступлением давать тебе фасоль, да еще не размятую и без приправы. Она заявила прибежавшей мачехе, что пришла снова забрать тебя на Виллу Росса. Когда отец вернулся домой, то застал их обеих в слезах.
Сначала отец был непоколебим. Он сказал, что ты – его сын, что он признателен твоему покровителю, но больше так продолжаться не может.
– Мой это сын или нет?
Дида твердила, что если отец так поступает, значит, он не любит своего ребенка, ведь он отнимает у него счастье. Она сказала, что дворецкий с ума сходит по мальчику, что нужно его отдать хоть ненадолго – тогда синьор постепенно примирится с необходимостью разлуки. Произошла долгая душераздирающая сцена, во время которой мачехе пришлось отдать тебе фасоль, чтобы ты сидел смирно. Столкнувшись с непреклонностью отца, Дида пришла в отчаяние. Она целовала и обнимала тебя, пряталась за дверь, надеясь, что ее уход, как бывало, вызовет у тебя слезы, но безуспешно. Ты ел свою фасоль и помахивал ей на прощанье ручкой.
– Ребенок уже привязался к нам, – сказала мачеха.
Наконец Дида решилась уйти. С искаженным и заплаканным лицом она сказала:
– Я на виллу без ребенка не вернусь, лучше брошусь в Арно.
«В эту минуту голос ее не дрогнул, – рассказывал потом отец. – Мне показалось, что она сдержит слово».
Отец подошел к окну, чтобы посмотреть, как она выйдет на улицу. Он снова заговорил с женой; оба они спрашивали себя, имеют ли они право решать твою судьбу, отнимать у тебя комфорт, возможность учиться, наследство, которое барон, конечно, тебе оставит. Когда Дида показалась на улице, отец позвал ее обратно.
Отныне твоя судьба была решена бесповоротно.
Когда я пришел с бабушкой, держа в руках Луизину куклу, тебя уже не было.
Куклу эту я нашел восемь лет спустя на дне старого сундука, когда нам с бабушкой пришлось переезжать на новую квартиру. Бабушка подарила голыша рыжеволосому мальчугану, жившему этажом ниже в нашем новом доме.
10
Время вписывает в память важные происшествия и вычеркивает мелкие строчки тех дней, когда словам и делам суждено прожить лишь от зари до заката. Твое детство кончилось.
Это детство было прожито точно в аквариуме – без ссадин на коленках, без изломанных игрушек и грязи на лице, без тайн и без открытий. И без друзей – во всепоглощающем безмолвии виллы. Тебе запрещалось бывать на солнце, на ярком свете, на ветру; запрещалось громко говорить, быстро бегать, есть на ходу фрукты.
При вилле был большой сад с укромными уголками и живыми изгородями, с клумбами, кипарисовыми рощицами и розарием; на повороте главной аллеи росло большое ореховое дерево, цвели магнолии; был там и перламутровый бассейн с золотыми рыбками; маленькая Венера в зеленой нише держала на плече амфору; струя воды падала в раковину, на которой стояла статуя.
Ты любил проводить целые часы в оранжерее, смотреть на растения в горшках, на декоративную зелень, разглядывать большие ножницы и другие садовые инструменты. Говорили, что ты подружился с садовником, ходил за ним по пятам, носил корзинку, куда он собирал сучки, сорную траву, клубни. Ты спрашивал название каждого цветка, растения, садового инструмента и повторял их вслух, чтобы лучше запомнить. У седоусого садовника был отеческий взгляд, неторопливая речь, что-то терпеливое и размеренное во всем облике. В теплое время года вы вдвоем бродили по саду: ты расспрашивал, а он отвечал и порой рассказывал сказки, которые тебя занимали. Дида, приходившая звать тебя к столу, находила вас в оранжерее; садовник был занят своим делом, а ты стоял рядом и слушал, подавая ему то ножницы, то совок, то щипцы.
Тебе тогда было лет пять-шесть: гладкие белокурые волосы, разделенные спереди пробором, бледное лицо с тонкими чертами, яркие губы и пристальный взгляд, в котором застыло одно и то же выражение, удивленное и вместе с тем грустное. Тебя одевали, как взрослого: короткие, но со складкой штанишки, пиджачок, наглухо застегнутый на все три пуговицы, галстук. Ты, как и все обитатели виллы, говорил тихо, познав меру тишины.
– Барчук, – говорила бабушка соседкам. – Похож на англичанина. – И добавляла: – Высокий будет. В мать пошел.
Теперь наши встречи происходили не на кухне. Мы переступали порог, проходили коридор и оказывались в высокой комнате, неизменно погруженной в полумрак. Посередине комнаты стоял стол, а на нем ваза, всегда без цветов; она светлым пятном отражалась на полированном столе.
Сквозь стеклянные дверцы буфета виднелись разноцветные филигранные сервизы, хрусталь. Обои в комнате были темно-красные с золотым тиснением, потолок расписной. На стенах висели большие цветные литографии в рамках, изображавшие охоту на лисиц: были там всадники в красных куртках и белых панталонах, собаки, лисицы, удиравшие по изумрудно-зеленому лугу среди кустарников и высоченных деревьев. Надписи были английские. В полумраке комнаты картины приобретали объемность, всадники, казалось, вот-вот спрыгнут со стены. Между окнами висела фотография старого барона. Его лицо обрамляла короткая бородка, ровно подстриженная снизу и с боков. Портрет был до половины груди; пиджак на бароне был того же покроя, что у тебя. Мы усаживались около окна, расставив стулья полукругом.