Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
— Были, сейчас уехали.
Он, прыгая чрез три ступени, взбежал к себе наверх в смутном предчувствии.
Оказалось, что доктора никто не звал. Он сам приехал, посмотрел, спросил об Александре Васильевиче, посмотрел, не подходя даже к кровати, на спящую больную, и уехал. Этот визит ужасно взволновал Каденцова. Ему теперь совершенно ясно, осязательно почувствовалась опасность.
— А по вашему как? — спросил он Анну Ивановну.
— Да всё в том же положении.
Эту фразу он слышал третий день
В дверях показалась кухарка, толстая и сонная. Она опёрлась одною рукой о косяк и наклонилась жирною грудью вперёд.
— Барин, а барин, вы бы меня с расходом отпустили.
Он замахал ей рукой и вышел в столовую. Он сел на свободный край стола. Скатерть ярко белела под светлою лампой. На другом конце стояли поднос, чайник и один стакан в подстаканнике. Обыкновенно для барыни ставилась синенькая низкая чашка, но теперь её здесь не поставили…
— Курица-то хороша была за обедом? — спросила Прасковья.
Каденцов старался напрячь свои мысли и сообразить о курице.
— Да, должно быть хороша, — ответил он, и начал проверять поданную книжку.
— Уж не знаю что и готовить, — недовольным голосом продолжала Прасковья, складывая на огромном животе лоснившиеся, пропитанные жиром руки, — хоть бы барыня скорее выздоравливала, а то такой разброд, что беда.
— Да когда она выздоровеет? — боязливо спросил он, вполне довольный её уверенностью в том, что всё же можно выздороветь.
Но в ответ Прасковья не только не поддержала этой надежды, но даже совсем разрушила её, глубоко вздохнув и вытерев грязным передником внезапно навернувшиеся слёзы.
— Это что же «рыся — тридцать копеек?» — спросил он, тыкая пальцем в книжку.
— Рыс, — объяснила она.
— Ага, рис, — догадался он, и отдал ей книжку.
— Как же на завтра к столу?
— А вот вы к Анне Ивановне обратитесь, она вам всё закажет. Я не умею… Или вот что: сделайте на второе осетрины отварной с хреном.
— А суп какой?
— Ах, нет, пожалуйста, я сказал, что к Анне Ивановне, ну, и ступайте.
— Мыло прачка просит выдать.
Он встал со стула.
— Да отстаньте вы!
Он пошёл через тёмную залу. Во всей квартире была такая давящая атмосфера. Лампы горели тускло, неровно. В его кабинете, на зелёном триповом диване, была уже постлана постель: горничная очевидно не думала, что он возвратится так рано. Со времени болезни жены, он, по настоянию доктора, перешёл сюда. В кабинете было
Он был женат лет пять. Жил он с женой хорошо, но решительно не замечал этого. Ему так естественным казалось, чтобы всё было хорошо, он другого ничего и не представлял, да и не думал ни о чём другом. Когда он выезжал куда с женой, все находили, что она очень миленькая. Она хорошо одевалась, и он любил в ней именно этот вкус; он с полным сознанием собственника ощущал чувство довольства, когда на вечерах подмечал как молодые люди смотрят на неё. Он отлично знал, что именно такие женщины и могут нравиться мужчинам, с её полненькими маленькими ручками, мягкими бархатными глазками под густыми ресницами, с нежною беленькою кожей и тихим, слабо звеневшим голоском. Его иногда бесила её добродушная, ясная улыбка, её довольство, спокойствие. Никогда у неё не было никаких порывов, проказ, раскатистого смеха. Но и капризов не было. Когда он говорил ей что-нибудь неприятное, она точно и обижалась, уходила к себе в комнату и принималась за работу. Но едва он подходил к ней, опять то же спокойное сияние разливалось от неё, и также ровно и спокойно говорила она.
Ему очень хорошо было: кабинет такой уютный, и бюсты и книги, и качалки, и восточные диваны. Жена заниматься никогда не мешала. Её и не слышно никогда. После того как она родила мёртвую девочку, она стала ещё молчаливее. Но он не жаловался, не тяготился этим, хотя не любил серьёзничанья. Мысль об её смерти никогда ему и в голову не приходила.
По паркету залы застучали когти, и большой сеттер вбежал махая хвостом и внося с собою свежий воздух с улицы. Он эти дни тоже не был боек как всегда, и теперь оживился только почувствовав, что хозяин дома.
Анна Ивановна догадалась подать чай в кабинет.
— Александр Васильевич, — сказала она. — я думаю хорошо бы написать ихней маменьке про болезнь. Личико осунулось у неё к вечеру. Я вам не докладывала: она сегодня вставала…
— Как вставала?
— Утром. Я вхожу, а она у туалета стоит. Я так и обмерла. В рубашке, кофточке, босоногая. Потом зашаталась, зашаталась: еле я поддержать успела. Довела, опять уложила.
— Да… ну что ж, я напишу.
— Да хорошо бы было за Венигом послать.
Анна Ивановна подсказала ему ту мысль, что вот уже несколько часов не давала ему покоя. Вениг был старый профессор, лечивший ещё его отца, практик замечательный, несмотря на свои годы, целый день катавшийся в коляске на разномастных лошадях по городу. К Каденцову он ездил охотно, потому что ему приятно было сорок лет подряд встречать в списке пациентов одну и ту же фамилию. Но Каденцов тревожил его только в крайних случаях, полагая, что старику трудно подниматься в четвёртый этаж.
— Хорошо, — сказал он. — Я напишу, а вы велите снести сейчас же.