Семья Берг
Шрифт:
Она недоверчиво прищурилась:
— Вы правду говорите, что вы не чекист?
— Конечно, правду.
У женщины был мягкий московский выговор. Павел понял, что она, должно быть, из «бывших» — какая-нибудь барыня, дворянка, поэтому и ГПУ не доверяет. А женщина расспрашивала дальше, ее голос немного потеплел:
— А чему вы собираетесь здесь учиться?
— Если смогу, то хотел бы учиться на историка.
— Ах, вот как. Что же, тогда вам стоит узнать и историю этого храма.
— Можно мне присесть?
— Садитесь, — она как будто успокоилась, голос зазвучал приветливей.
— Этот храм действительно
Павел, заслушавшийся складным рассказом, воскликнул:
— Нет, нет, что вы — вы так интересно рассказываете, очень интеллигентно!
Она улыбнулась.
— Спасибо. Я родилась и выросла здесь неподалеку. Меня даже крестили в этом храме. Поэтому я знаю его историю. Ну, слушайте дальше. Здесь стоял женский Алексеевский монастырь, его решили разрушить и перенести. Настоятельница монастыря была против, она собрала всех монахинь и прокляла место возведения храма. Она даже предрекла, что никакое сооружение не простоит на этом месте больше пятидесяти лет. И вот скоро будет пятьдесят лет со дня постройки, храм закрыт со времени революции, священники расстреляны или сосланы.
— И что будет? — наивно спросил Павел.
— По слухам, храм собираются разрушить. Видите, он уже в запустении, его скульптуры начали выламывать и переносить на свалку в Донской монастырь.
— Как разрушить? Такой храм разрушить?
Она горько усмехнулась:
— Вы, революционеры, не только храмы, вы и жизни людские ломаете.
По глубокой горечи ее интонации Павел понял, что говорит она про себя. Ему захотелось как-то отделить себя от того горя, которое угнетало ее:
— Ну, это не я. Не все же красные бойцы — разрушители. Если бы была моя воля, я никогда не стал бы ломать ничью жизнь.
— Да, если бы ваша воля? — она глубоко вздохнула, на глазах опять навернулись слезы. — А вот мою жизнь чья-то воля сломала.
— У вас горе?
— У меня мужа расстреляли. Он тоже был военный, как вы.
Павел растерялся, ему стало неловко, что он просил ее рассказать про храм: у женщины горе, а он к ней со своим любопытством.
— Вы уж меня извините, я никак не мог знать.
— Ничего, это меня даже отвлекло.
— Я, знаете, всего три дня в Москве, и все меня здесь огорошивает.
— Да, Москва способна огорошить. Особенно теперь.
— Вы уж опять меня извините, за что же это вашего мужа?.. — он не смог произнести ей в лицо слово «расстреляли».
— Он был помощник Троцкого, а как только начальника выслали из Москвы, его арестовали.
Павел поразился:
— Я знаю, что Троцкого выслали из Москвы, но не знал, что происходит такое.
— Теперь знаете. Право, сама не понимаю, почему я так откровенна с вами. Я ведь всех людей стала бояться, всех
— Прощайте. Я вам тоже желаю… — а чего, он и сам не знал.
После рассказа об истории храма и признания грустной женщины храм показался Павлу тоже грустным, как будто говорил «прощай». Он пошел обратно по Волхонке в сторону Каменного моста. Уже закладывались поднимающие основы будущего Большого Каменного моста, который должен был соединить Кремль с Большой Полянкой. Справа Павел увидел железный остов громадного многоэтажного комплекса первого в Москве большого жилого дома — Дома правительства. Там помещались также первый большой советский кинотеатр, трехэтажный магазин и даже здание театра с колоннами. Такого колоссального строительства Павлу видеть не приходилось — высились подъемные краны, подъезжали грузовые машины и суетились рабочие. Многие из строителей были комсомольцами-энтузиастами, они работали здесь по призыву, с воодушевлением строя жилище для своего любимого правительства. Поэтому вокруг было развешано много патриотических транспарантов.
Через Водоотводный канал, который в народе называли Канавой, Павел вышел на мощенную булыжником Полянку. На ней находился Полянский рынок, от которого и дошло название улицы. В начале ее стояла великолепная «красная церковь» Григория Неокесарийского, один из лучших памятников древней русской архитектуры, строил ее крепостной крестьянин Карп Губа. Павел засмотрелся на эту красавицу.
Вдоль канала он прошел на Большую Ордынку, обсаженную голландскими липами, превратившими улицу в тенистую аллею. Ордынкой ее назвали, когда в 1300-е годы, во времена татаро-монгольского ига, здесь проходила дорога из Золотой орды в Кремль. По улице жили «ордынцы» — татары и русские дворцовые слуги, которые возили в Орду грамоты от московского великого князя. Покупать быстроногих и выносливых степных татарских коней сюда съезжалась вся Русь. Татары долго не понимали русского языка, а русские — татарского, поэтому вблизи поселились переводчики — толмачи. Так и остался на Ордынке Толмачевский переулок.
Наконец Павел дошел до Лаврушинского переужа. Его назвали по фамилии местной домовладелицы, купеческой вдовы Анисьи Лаврушиной. В глубине переулка Павел увидел довольно запущенное красное кирпичное здание. На нем красовалась небольшая вывеска: «Государственная Третьяковская галерея». На этом месте московский купец и владелец текстильных производств в Костроме Павел Михайлович Третьяков купил в середине XIX века у купцов Шустовых обширный особняк с фруктовым садом, построил галерею и много раз расширял и достраивал ее.
Но коллекция галереи все увеличивалась, а перестраивать ее снова не было возможности из-за войны и революции, и поэтому картины в ней много раз просто перевешивали. Когда Павел пришел туда, в галерее шла большая перестройка — проводили электричество и заполняли три новых зала картинами из запасника, которым служила расположенная неподалеку церковь Николы на Толмачах. На стенах было много пустых мест, народа в залах — очень мало, иногда проходил какой-нибудь служитель, неся картину. Обилие ярких больших полотен поразило Павла, никогда ничего подобного он себе не представлял: