Семья Берг
Шрифт:
— Пашка, а Пашк, айдать, что ли, по бабам, пое…аться.
У Павла на щеках только недавно появился пушок, он стеснительно отказывался. Женщины? Теперь он редко бывал дома и совсем отвык от тихих и скромных еврейских девушек-недотрог, застегнутых по самую шею, с головами, покрытыми платками. Те девушки ему не нравились, русские были привлекательней, но связываться с ними он побаивался: в нем еще живо было традиционное представление о том, что еврею нельзя заниматься любовью с «гойкой», или «шиксой», — нееврейской женщиной. Это было одно из первых правил, записанных в Торе. И хотя ни в русского, ни в еврейского бога он не верил, но
Старшина как-то раз рассказывал со смехом:
— Был у нас в артели один молодец — как и ты, неопытный в этом самом деле, ну чисто ягненок. Как увидит какую блядь — краснеет и убегает. А все-таки пришло оно к нему: вот попросил у меня рублевку и пошел впервой к бляди. Я ему сказал — смотри, чтобы девка здоровая была. Ну, под утро вернулся, вроде как переменился вовсе, веселый такой. На другой день я его и спрашиваю: эй, говорю, что, девка-то здоровая попалась? Он усмехнулся — ох, говорит, и здоровая, дядя; я, говорит, опосля твою рублевку еле-еле у нее отнял.
Отказываясь идти с другими, Павел любил оставаться один — спал, мечтал, читал книжки или писал письма брату Шломе.
А все-таки его соблазнила одна из этих девушек, лет, наверное, двадцати. В тот раз он вылил больше обычного, захмелел, лежал, глядя в серое небо, голова кружилась. Тут неожиданно она и остановилась над ним:
— Эй, чего валяешься один — давай, что ль, побалуемся. Со мной хорошо, все говорят.
Павел смутился, покраснел, отрицательно замотал головой. Она наклонилась над ним и усмехнулась прямо в лицо:
— Ты не боись, болести у меня нет, — и, склонившись еще ниже, впилась в его губы.
От этого первого в жизни поцелуя Павел оторопел и захмелел еще больше. Посмеиваясь, она ловко всунула свой язычок в его рот и играла им там, скользя по языку, зубам и щекам. Он почувствовал горячий вкус и сладкий запах молодой женщины: с этим новым ощущением в нем вспыхнуло непреодолимое желание, он приподнялся, обнял ее, а она за рукав потащила его за угол сарая-склада. Там всегда валялись пустые пыльные мешки, и это было известное место для любовных свиданий.
— Вот здеся, хороший мой, — и вдруг, прямо там, где стояла, одним движением задрала подол до самой груди. В полутьме перед Павлом бесстыдно и вызывающе заблестели ее слегка расставленные голые ноги и упругий живот, внизу которого темнел клин волос. Павел никогда не видел голого женского тела, его одновременно захватила волна смущения и затрясло от возбуждения. Девушка опять тихо засмеялась, взяла его руку и повела по своему животу и дальше. Он смотрел вниз и тяжело глотал слюну, возбуждение вызвало напряжение в штанах, она запустила руку ему за пояс:
— Ого! Теперя хошь?
Павел, тяжело дыша, начал стоя неумело к ней пристраиваться. Она прижалась к нему горячим животом и шепнула:
— Ну, чего устоямшись-то? Погоди ты, не суйся, как телок к сиське. Дай мне лечь поудобней, что ли.
Повалившись
Он так был полон произошедшим, что совсем забыл об оплате. Она приподнялась на локте, укоризненно посмотрела ему в глаза и напомнила:
— Чего ж молчишь, чего мне дашь-то? Я, чать, не задаром работаю.
Как было сладостно всего несколько минут назад, когда она, обхватив его руками и ногами, тихо стонала от страсти! И вдруг, когда она напомнила о плате, все стало прозаично и даже неприятно. Действительно, надо было расплачиваться. Он вздохнул:
— Я заплачу. Сколько ты хочешь?
— Дай два рубли, коли не жалко. А если пондравилась, надбавь.
— У меня до тебя никого не было.
Она усмехнулась ему в лицо:
— А то я не знаю — по всему почувствовала.
— Возьми пять рублей, купи себе что-нибудь на память.
— Добрый и ласковый ты, как телок. Иди-ка сюда опять, что ли…
Двоюродный брат Павла, Шлома Гинзбург, приплыл в Нижний Новгород на палубе парохода общества «Самолет». Классическая гимназия давала самый высокий для того времени уровень образования, с гуманитарным уклоном, с обучением латинскому и греческому языкам. Гимназисты носили красивую серую форму с голубым кантом на фуражке. Шломе очень хотелось носить такую форму — но евреев в гимназию не принимали. Он смог поступить только в реальное училище, там образование было с физико-математическим уклоном. «Реалисты», как их называли, носили черную суконную форму с желтым кантом. Он хорошо сдал вступительный экзамен, и его приняли, а с черной формой пришлось смириться.
Нижний Новгород был большим городом, жизнь там проходила намного интенсивней, чем в Рыбинске. Но даже как ученику реального училища Шломе нелегко было полностью вписаться в жизнь русского города — каморку со столом он все-таки снял в еврейском доме Марии Захаровны Зак, дочери нижегородского раввина Блюмштейна. Ее муж, чиновник, наделал Марии тринадцать детей, восемь из которых выжили, а затем бросил ее. В еврейской среде такие случаи были редки, у евреев всегда были крепкие семейные устои. Пришлось ей зарабатывать на жизнь сдачей углов и готовкой обедов для бедных учащихся. Все комнаты в доме были розданы, но в обшей комнате остался большой рояль, остаток прежней хорошей жизни. По вечерам все дети хозяйки и жильцы готовили уроки на крышке рояля.
Шлома вжился в семью и приглядывался к ней. Тоже евреи, как и его семья в Рыбинске, Заки были куда прогрессивнее. Хотя ребята тоже были внуками раввина, как и они с Павлом, но в синагогу не ходили, идиша почти совсем не знали и учились в русских учебных заведениях. Шлома все чаще видел, как еврейская молодежь искала выхода из замкнутого мирка традиций и непререкаемых правил.
Старшего сына Арона звали в семье на русский манер Аркадием. Он был гордостью матери и всей семьи — закончил юридический факультет и стал адвокатом. Но затем занялся политикой, примкнул к преследуемой партии эсеров и был вынужден уехать в Америку. Там он стал корреспондентом газеты «Русские ведомости» и писал статьи о жизни в Америке. Все собирались вместе и звали жильцов, чтобы читать эти статьи вслух, а потом обсуждали, до чего интересная жизнь в этой Америке и до чего же непохожа на русскую. Мать не могла нахвалиться на своего старшего: