Семья Берг
Шрифт:
Но откуда взялись «5–8 лет»? Почему дети до 15 лет? Эти цифры Сталин обсуждал с Ежовым. Тот предлагал давать 10–15 лет лагерей женам, а детей брать «на гособеспечение», то есть в специальные лагеря, в любом возрасте. Сталин посчитал, что цифры Ежова слишком суровы, и «смягчил» их.
17 июля Ежова наградили орденом Ленина — «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД».
2 октября Сталин шифрованной телеграммой обязал все местные партийные органы Советского Союза «провести по каждой республике и области от трех до шести показательных процессов вредителей». В карельской деревне Царевичи, около водопада Кивач, воспетого
— Что же вы делаете?! Да он и не курил никогда!
10 октября были расстреляны архиепископ Федор и митрополиты Серафим, Кирилл, Иосиф и еще несколько священнослужителей высокого ранга.
23 октября был расстрелян поэт Николай Клюев, автор стихотворения о Беломорканале — «за распространение кулацких взглядов».
16 ноября был расстрелян философ, историк, искусствовед, вице-президент Академии художественных наук Густав Шпет, тот самый, что не хотел уезжать из России на «пароходе философов» в 1922 году.
30 ноября был расстрелян директор Пулковской обсерватории профессор Борис Герасимович — «за вредительство в деле подготовки к наблюдению полного солнечного затмения 19 июня 1936 года, а также за преклонение перед зарубежной наукой».
20 декабря 1937 года в Большом театре праздновали двадцатилетие ВЧК — ОГПУ — НКВД. Заместитель Ежова Фриновский в докладе сказал: «В решающий исторический момент разгрома фашистской агентуры в лице троцкистских, бухаринских изменников и убийц, агентуры фашистских разведывательных органов, реставраторов капитализма партия поставила во главе НКВД верного своего сына, друга и соратника товарища Сталина — Николая Ивановича Ежова, — человека стальной воли, огромной революционной бдительности, тонкого ума, беспредельной преданности партии и советскому народу, у которого слово никогда не расходится с делом».
Сталина на заседании не было. В этом некоторые усмотрели его желание как будто отдалиться от Ежова. Но зато заместитель Сталина Анастас Микоян заявил с трибуны: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы. Товарищ Ежов создал в НКВД костяк чекистов, советских разведчиков. Он научил их пламенной любви к социализму, к нашему народу и ненависти ко всем врагам. Поэтому весь НКВД и в первую очередь товарищ Ежов, являются любимцами советского народа».
Люди назвали то время «ежовщина», а точнее было бы назвать — «апогей сталинщины». Арест и казнь Тухачевского показывали, что если власть способна уничтожить такого заслуженного человека, то же самое может случиться с каждым. Проницательные люди говорили: «Тухачевский — это 1937 год, а 1937 год — это Тухачевский».
Павел знал, «по ком звонит колокол»: колокол всегда звонит по тебе самому. И то же самое он думал про себя. Ему стал ясен визит тех двоих — они что-то знали о нем самом. Он не помнил о своей записке Тухачевскому с упоминанием имени Сталина. Пока они скрывали, пока только провоцировали его на донос, хотели сделать из него доносчика. Что его ожидает теперь, когда он отказался? Марии он решил пока ничего об этом не говорить, не пугать ее. Она и так была в ужасно подавленном состоянии. Если он скажет, она
Докторов, подписавших заключение о смерти Орджоникидзе от сердечного приступа, держали в одиночных камерах Лубянки. От старого и ослабленного тюремным режимом Левина следователь добивался признания того, что неправильным лечением он убил Горького.
— Я не могу признаваться в том, чего не было. Как врач я всю жизнь лечил своих больных, а не убивал их.
Следователь говорил с усмешкой:
— Как врач — да, вы, может быть, и лечили. Но нам известно, что как агент иностранной разведки и еврейских организаций вы выполняли их задание — убить великого русского пролетарского писателя. Признайтесь в этом, — и зловеще дополнил: — Иначе нам придется применить другие меры.
Левин все больше понимал, что это обвинение с него не снимут, а раз так — ему отсюда не выйти. И он решил признаться в том, чего никогда не делал и ни при каких условиях не сделал бы:
— Хорошо, я соглашусь с обвинением, но при условии, что вы разрешите мне написать письмо жене.
Следователю нужна была только его подпись:
— Вот вам бумага, пишите.
Сидя в одиночной камере, Левин давно составил в голове текст письма. В нем он в завуалированной форме хотел рассказать правду.
Вот предсмертное письмо доктора Левина:
«Дорогая Ханночка и дорогие мои сыновья и доченька! Пишу вам из санатория, где у меня отдельная спокойная комната. На самом деле мне здесь очень мирно, у меня нет тревоги за будущее, для себя я совсем, совсем ничего в нем не предвижу. Здешние врачи мастера своего дела и очень внимательно лечат меня от возрастного заболевания — забывчивости. Я забыл, как лечил своего знаменитого пациента. Оказывается, моих ошибок в том лечении не было и я все делал правильно. Поэтому я теперь и отдыхаю в специальном санатории. В моем возрасте я все чаще думаю, что должны все-таки наступить мир и покой, и я предвижу, что скоро для меня наступит покой. И в этом покойном мире мы обязательно встретимся. Обнимаю вас всех, помню, люблю».
В это время вернулся из заграничной командировки его старший сын. Он был сотрудником наркомата иностранных дел, занимал важный пост советника наркома. Наркомом уже много лет был Максим Литвинов. Узнав о судьбе отца, Левин-младший кинулся к своему начальнику:
— Максим Давыдович, посоветуйте: как мне спасти отца?
Умный Литвинов понимал, что Сталин наказывал профессора Левина за что-то другое. Но за что?
— Надо найти подход к Сталину. Пиши письмо Молотову, может, он поговорит со Сталиным.
Сын Левина написал записку Молотову. Он умолял его спасти отца, напоминал ему, как отец лечил его самого и всю его семью, как Молотов дружески относился к нему. Резолюция Молотова была приписана вверху страницы: «Удивляюсь, что этот человек еще на свободе». Сына сразу арестовали.
40. Суд над профессором Плетневым
Почти каждый новый день 1937 года приносил все новые и все более ужасающие известия о свирепствующем терроре. Еще не высохла типографская краска на обвинительных лозунгах «Правды» против Тухачевского и других генералов, как 8 июля 1937 года Павел раскрыл «Правду» и не смог удержаться от восклицания: