Семья Горбатовых. Часть вторая.
Шрифт:
Темный народ был в изумлении и ужасе, не понимал, что такое происходит, на чьей стороне правда…
Мало-помалу вся эта многотысячная толпа начала проявлять инстинкты бессмысленного стада и, как всегда бывает в таких случаях, свирепела с каждой минутой. Эти люди, в большинстве своем кроткие и послушные, теперь не были способны поддаться никаким увещеваниям. По-видимому, для них не существовало никакой сдерживающей силы.
Старец митрополит, пробовавший говорить, должен был удалиться, не добившись ничего. Любимец солдат и народа, всеми чтимый герой, Милорадович, один мог иметь успех. Его горячие простые слова
И вдруг нашлась высшая сила. Молодой царь, не помышляя об опасности, полный вдохновения, появился среди толпы, обвел ее своим властным, орлиным взглядом… Могучий голос возвысился надо всеми беспорядочными звуками…
Миг — и толпа стихла… Народ расходился… Мысли прояснились — все поняли, в чем дело, недоразумение окончилось…
Еще рано утром Борис Горбатов узнал, что перед дворцом и на Сенатской площади происходят беспорядки. Он понял, в чем дело, и, не задумываясь, движимый невольным чувством, поспешил из дому и пробрался на площадь. Убедиться, что его предположения безошибочны, ему было легко: он заметил между солдатами «членов общества». Ему даже шепнули:
«Хорошо, что хоть в последнюю минуту вы с нами!»
Но он начал горячо уговаривать их «хоть в последнюю минуту» одуматься и исправить то, что еще можно.
Конечно, на слова его не обратили никакого внимания, и он скоро убедился в своем бессилии. Он остался, с тоскою в сердце, зрителем происходящего, надеясь, что по крайней мере ему удастся хоть в чем-нибудь и кому-нибудь помочь. Ему это удалось, действительно, когда появились раненые…
Однако его присутствие в толпе заговорщиков было заметно…
Борис возвратился домой, шатаясь от усталости, измученный и отуманенный всеми впечатлениями этого страшного дня. Он испытывал большую тяжесть, давящий гнет на сердце, вся душа его тоскливо ныла. Он не мог себя считать ни в чем виновным. Ведь не в его власти было предупредить хоть что-нибудь, хоть что-нибудь остановить. И потом — все это совершилось до такой степени неожиданно, что он был захвачен совсем врасплох. Но все же, несмотря на это сознание, в нем поднималось что-то томительное и давящее, как будто упрек совести, — и он никак этого не мог победить в себе.
Он прошел в свой кабинет, не спрашивая, дома ли кто-нибудь: ему тяжело было теперь встретиться с кем бы то ни было из домашних. Он опустился в кресло совсем обессиленный, велел Степану зажечь лампу и погрузился в полудремоту.
Рядом с ним, на его огромном письменном столе, лежал запертый портфель, оставленный братом. Он взглянул на этот портфель машинально и не остановил на нем своей мысли. Он подумал о брате и изумился, как это не вспомнил о нем до сих пор. Изумился, что весь день не видел его нигде. Где же он был все это время, что с ним, неужели он схвачен?..
Он изо всей силы дернул сонетку. Прибежал Степан.
— Дома Владимир Сергеевич?
— Никак нет, еще не бывали.
Он взглянул на часы — уже поздно — полночь скоро… Прошло еще несколько минут. К нему вошла
— Что с тобою? — кинулась она к нему. — Я только сейчас узнала, что ты вернулся… зачем ты не зашел ко мне? Я так мучилась, не зная, где ты, отец тоже… Говори же, что там такое?!. Ведь мы почти ничего не знаем, весь день не выходили… Кончилось ли, по крайней мере?
— Кончилось, maman, кажется, все кончилось! — глухо прошептал Борис. — Простите — я не зашел… я так устал… Я не в силах просто подняться… Сейчас лягу и постараюсь уснуть… Завтра утром все расскажу, все… а теперь… не могу…
Язык его просто не слушался.
— Ну, Христос с тобою… спи!.. Она перекрестила его, поцеловала.
— А Владимира все нет, — прибавила она, — ты не видел его?
У него так и замерло сердце.
— Не видал, верно, он скоро вернется.
Она вышла. Он опять крикнул Степана и приказал ему, как только вернется Владимир Сергеевич, тотчас же прийти и сказать.
— Если я буду спать, все равно разбуди — слышишь, непременно…
Оставшись один, Борис не стал раздеваться. Он прилег на диван, но сон был далек от него, несмотря на всю усталость. В его голове проносились отрывочно, беспорядочно все только что пережитые впечатления. Одна картина сменялась другою и только две из них возвращались постоянно…
Он закрыл глаза и ясно, во всех мельчайших подробностях, видел преображенное лицо Милорадовича, слышал его проникновенный, громкий голос… И потом вдруг что-то мгновенное, страшное, пробежавшее по этому лицу… его слова замирают… он падает… Потом еще: волнующаяся масса народа, разнообразные лица, на одних выражение страха, ужаса, отчаянья; на других какая-то сосредоточенная злоба… и надо всем этим могучая, грозная фигура молодого государя с гордо поднятой прекрасной головою; с ясными, нестерпимо блестящими глазами… Раздается звучный, будто совсем даже не человеческий голос… И вся эта разнородная масса немеет, опускаются руки, снимаются шапки, почти все падают на колени… вся площадь затихает. А он неподвижен — этот из железа вылитый великан, в нем ничто не дрогнуло… Все так же ясен, все так же нестерпимо блестящ его взгляд… Грудь вперед… в каждой черте выражается сознание своей силы…
«Безумцы! — тоскливо и мучительно думается Борису. — Они не хотели слушать, не хотели видеть — и чего же добились? Что они сделали? Это ли они хотели?..»
«Извлекший меч — мечом погибнет» — невольно несколько раз прошептал он.
В соседней комнате послышались шаги — он прислушался. «Верно, это Степан!.. Значит, брат приехал… слава Богу!..»
Еще несколько мгновений — и явственно раздались звуки шпор.
«Это брат!»
Борис быстро встал с дивана и направился к двери. Но вошел не брат, а незнакомый офицер. Борис изумленно взглянул на него.
— Что вам угодно?
За вошедшим офицером в полумраке обрисовалась другая военная фигура. Офицер вежливо поклонился и мерным, спокойным голосом произнес:
— Я должен произвести обыск и взять ваши бумаги.
Борис невольно вздрогнул. Но это было только мгновение. Он не протестовал. Он почувствовал только еще более усилившуюся слабость, сел на диван и закрыл глаза. Он не мог сообразить, сколько времени этот офицер распоряжался в его комнатах; как ни странно это, но он даже просто задремал.