Семья Горбатовых. Часть вторая.
Шрифт:
Борис так и задрожал.
— Вы видели отца моего? Скажите, каков он?
— Мне кажется… он бодр… Я не заметил в нем никакого отчаянья.
Борис с чувством сжал его руку.
Через минуту они уже были во дворе. Бориса долго вели по неизвестным ему переходам и, наконец, он увидел себя в своем новом помещении. Оно не имело вовсе роскошного вида, но после ужасной и смрадной темницы показалось ему райским жилищем, почти таким же, как та комната, в которой он провел первую ночь ареста. Это была маленькая келья, не более как в несколько квадратных аршин,
Плац-адъютант поклонился и вышел. На его место появился солдат с чаем. И солдат этот не походил на страшного сторожа с косыми глазами. Не походил, однако, и на добродушного солдатика первого дня. Большого роста, тонкий, как жердь, с мотающимися руками и унылым лицом, он имел заспанный и болезненный вид. Борис пробовал было заговорить с ним; но солдат только в него всматривался и ничего не отвечал. Он молча оправил ему постель и ушел.
Так прошло несколько дней. Борис все крепился, все ждал и надеялся. Вот появился знакомый уже плац-адъютант. Борис обрадовался ему как родному.
— С какою вестью? — спросил он его.
— Во всяком случае не с дурной… Видите ли, я должен свести вас в комитет…
— В комитет?!.
— Да, и теперь от вас самих будет много зависеть… пойдемте, мешкать нечего. Только прежде позвольте — я завяжу вам глаза… это необходимо.
Борис, конечно, не стал возражать. Плац-адъютант завязал ему глаза самым добросовестным образом и вывел его под руку. Борис жадно вдыхал в себя зимний воздух. Он чувствовал некоторую слабость в ногах; но голова его освежилась. Его вели довольно долго. Наконец он услышал, как отворяется дверь. Пахнуло теплом. С него сняли шинель, провели куда-то дальше, и сквозь крепко стягивавший его глаза платок он различил свет.
Платок сняли. Он увидел перед собою многочисленное собрание, сидевшее за большим столом. Стол был покрыт зеленым сукном. Множество восковых свечей освещало вороха бумаги, портфели, чернильницы и перья. Он узнал почти всех из сидевших за этим столом. Все это были высшие сановники. Он нередко встречался с ними в обществе, у некоторых из них бывал как хороший знакомый. Но теперь эти, внимательные к нему и любезные люди так глядели на него, как будто видели его первый раз в жизни.
Между ними находился и великий князь Михаил Павлович. Он взглянул на Бориса и тут же опустил глаза. Председатель этого комитета, военный министр Татищев, маленький любезный старичок, с которым еще недели три тому назад Борис провел вечер, обратился к нему и бесстрастным, спокойным голосом спросил:
— Вы были на площади среди мятежников?
— Был, — ответил Борис.
— На вас указывают как на одного из лиц, возмущавших солдат.
— Это неправда, я никого не возмущал…
— Из бумаг, у вас найденных, видно, что вы были в близких отношениях с Рылеевым, вы принадлежали
— Нет, я не принадлежал к этому обществу.
— Но вы ведь знали о его существовании?
— Знал.
— Вы разделяли взгляды Рылеева относительно того, что будто необходим насильственный переворот?..
Борис смутился. Он начинал бояться за каждое свое слово; первою его целью было никого не выдать, а он не знал, в какой мере все известно этому собранию.
— Я смотрел на Рылеева как на умного, образованного человека и уважал его как писателя, — проговорил он, — его политических взглядов я не касался и не знаю, каковы они…
— Каким же образом вы объясните, что у вас найдены бумаги тайного общества?
— Какие бумаги? — спросил Борис.
— Вот эти… заключающиеся в этом портфеле… Ведь этот портфель взят у вас?
— Да, у меня…
Если он не был в состоянии выдать ни одного из этих легкомысленных людей, сделавшихся, хотя и невольной, причиной его несчастья, — то тем более он не мог выдать брата. А все же ему не хотелось губить и себя. Ему было тяжело лгать на себя и он сказал:
— Портфель этот взят у меня, но я клятвенно могу засвидетельствовать, что не открывал его и не знаю содержания этих бумаг.
Все переглянулись с некоторым изумлением.
— От кого же вы получили портфель?
Вопрос был естественный, и Борис знал, что сейчас об этом спросят и что он должен будет ответить.
— Этот портфель был мне дан на сохранение…
— Кем?
— Я не могу сказать.
— Но вы должны сказать! — со своей обычной живостью вскричал великий князь. — Ведь в этом все дело… Будьте чистосердечным… Утаивая главное — вы себя погубите!
— Я не могу сказать и не скажу! — упавшим голосом и с тоскою повторил Борис.
— Это ваше последнее слово? — спросил Татищев.
— Да, последнее…
По знаку председателя, Борису опять завязали глаза, и он вернулся в свою келью.
На другой день к нему пришел священник. Борис обрадовался этому посещению, но когда священник начал его уговаривать ничего не скрывать от судей, он впал в уныние.
— Батюшка, я всю ночь думал, как мне следует поступить, — сказал он, — и решил твердо… Моя совесть покойна — я не был бунтовщиком… не хочу также быть клятвопреступником.
Священник печально покачал головою.
— Вы присягали на верность государю?
— Присягал.
— И вы, конечно, помните слова присяги? Следовательно — по прямому смыслу оной, вы обязаны не покрывать, а напротив того — открыть злоумышленников и врагов государевых… Разве я могу убеждать вас быть клятвопреступником? Я только желал бы одного — чтобы вы им не были.
Борис невольно смутился и опять, как уже не раз в жизни, перед ним встало неразрешимое противоречие. Он изложил священнику это свое состояние.
— В таком случае, — сказал тот, — вы не имели никакого права давать клятвенного обещания этому человеку не выдавать его… вы никоим образом не должны были принимать от него эти бумаги.