Семья Рубанюк
Шрифт:
— Слышишь, капитан! Это твоих рук дело. Дальнобойную подключили.
Каладзе жмурился, довольный своей выдумкой.
Чуть в стороне от пыльного шляха — утопающее в садах село. Небольшая церковь на взгорье, затененная вербами и камышами речушка.
Полк втягивался в крайнюю улицу, когда из штаба дивизии примчался офицер связи и передал Рубанюку приказ. Осадчий требовал занять по западной окраине этого села оборону.
Пока в саду крестьянской усадьбы, которая стояла на отшибе, отрывали
Хозяйка, пожилая длиннорукая женщина, с малиновым румянцем на щеках и угрюмым взглядом, согрела в печи чугун воды, приготовила чистый рушник.
Рубанюк приказал принести в сад воду и корыто. Он снял с себя гимнастерку с черным от пота и грязи подворотничком, расстегнул нижнюю рубашку и подставил грудь ветерку. Ступни ног нестерпимо горели, и Рубанюк думал о том, с каким наслаждением он сейчас разуется, походит босыми ногами по прохладной траве.
Атамась принес ведро. Ставя его на землю, сообщил:
— Там жинка Татаринцева заявилась до вас, Аллочка. Що ий сказать?
— Пускай подождет. А впрочем… Ладно, зови, позже помоюсь.
Рубанюк, оглядев свою землисто-серую рубашку, снова натянул гимнастерку и присел на завалинке.
Алла вошла в сад легкой, быстрой походкой. Она уже успела выкупаться в речушке. Защитная гимнастерка, тщательно вычищенная, плотно облегала ее высокую грудь, сильные плечи.
Заметив, что подполковник сидит с расстегнутым воротом, без ремней, она чуть приподняла брови:
— Извините. Немножко не вовремя. Ну, да я на минутку… по приказанию командира санроты…
Алла остановилась перед Рубанюком.
— Мы ничего не можем поделать с Бабкиным, товарищ подполковник, — сказала она, сердито поблескивая глазами.
— Что такое?
— Он ни с чем не считается. Сегодня самовольно ушел из санроты.
— Ушел? Он же серьезно ранен!
— Ходить может, поэтому ничего признавать не желает. Только перевязала его, он встал и пошел. «До свиданья, говорит, сестрица. Лечите других, какие нежные». Я ему вслед: «Вернитесь, товарищ Бабкин!» — а он на меня еще накричал.
— Накричал? Плохо.
— Грубиян. Но главное, ему надо лежать не меньше двух недель.
Губы Рубанюка тронула улыбка, глаза хитро сощурились.
— Значит, ходить может, раз ускользнул от вас?
— Ему нельзя ходить.
— Хорошо, я разберусь. Если надо, вернем его вам.
Рубанюк опустил палец в ведро и вытер его платком.
— У вас вода стынет, — сказала Алла, тоже опустив палец в ведро. — Вы голову мыть будете? Давайте полью.
Не ожидая ответа, она расстегнула рукава, засучила их и взялась за кружку.
— Зачем же вам? — спросил Рубанюк. — Сейчас Атамась придет.
— Да вы не стесняйтесь, сбрасывайте гимнастерку. Сорочку тоже скиньте. Господи, какая она у вас… белоснежная! Сегодня же постираю.
Алла проворно намылила Рубанюку
— А ну, полей-ка, милок, — приказала она Атамасю, пришедшему из хаты и молча взирающему на ее старания.
«Не нравятся мне эти ухаживания, — думал тем временем Рубанюк, зажмурив глаза от мыльной пены. — Бойцы еще что-нибудь подумают».
Но когда после мытья Атамась доложил, что готов завтрак, пришлось пригласить и Аллу.
— Оставайтесь с нами завтракать, Татаринцева, — сказал Рубанюк. — У нас вареники с творогом.
— С вишнями, — поправил Атамась. — И яичница с салом.
— Это я люблю, — простодушно призналась Алла.
К завтраку пришел и капитан Каладзе. Он перед этим побывал в батальонах, которые рыли за селом окопы, и проголодался.
— Что-то спокойно сегодня, — сказал Рубанюк. — Даже самолетов не слышно.
— Так сьогодни ж воскресенье, — напомнил Атамась. — По праздникам они не летают.
Стол, вынесенный в сад и накрытый свежей скатертью, был уставлен мисками с едой. Когда Рубанюк, чисто выбритый, посвежевший, собирался сесть за стол, Атамась выставил бутылку коньяку.
— Это откуда? — удивился Рубанюк.
— Молочко от скаженой коровки, — с довольным выражением лица ответил Атамась. — Забулы? То ж трофейный, що хлопци вам прынеслы.
Каладзе расстегнул ворот гимнастерки. Выпив, он с упоением рассказывал о своем родном Тбилиси. Потом на полуслове осекся.
— Разрешите идти, товарищ подполковник? Хочу позицию боевого охранения посмотреть.
— Хорошо, идите.
Алла, выпившая крепкого, ароматного напитка, попыталась встать, но, сделав первый шаг, опустилась на скамейку и засмеялась:
— У меня голова кружится… Вы не будете сердиться, Остап Иванович?.. Фу-у… все перепуталось… Иван Остапыч.
— Больше не пейте, Татаринцева.
Она ничего не ответила, только рассмеялась, закинув голову. Рубанюк скользнул взглядом по ее лицу, задержался на кокетливой родинке у блестевшей от жира верхней губы и с досадой подумал: «О Татаринцеве ни разу и не вспомнила».
— Идите отдыхайте, — сказал он. — Такой спокойный день едва ли еще будет.
Рубанюк поехал во второй батальон. Он прибыл туда как раз в тот момент, когда комбату Яскину докладывали о появлении на большаке, за табачными колхозными посадками, вражеской разведки.
Войска оккупантов двигались по равнинам правобережной Украины все дальше на восток.
Иван Остапович Рубанюк, оставаясь один, подолгу просиживал над картой Винницкой и Киевской областей, с тягостным чувством разглядывая все новые населенные пункты, загаченные фашистами. Советские войска дрались самоотверженно, выдерживая еще невиданное в истории войн напряжение. Но группы генерал-фельдмаршала Клейста, дивизии 11-й и 17-й немецких армий, посаженные на автомашины, тягачи, вездеходы, мотоциклы, упорно пробивались к Днепру.