Семья Рубанюк
Шрифт:
Туда и поехал Кузьма Степанович, запрягши в одноколку старенького маштака. В бригаду он добрался только часам к шести.
Еще издали Кузьма Степанович с тревогой увидел, что оба комбайна стояли около будки тракториста. Он свернул и поехал напрямик, по стерне, к комбайнам.
Около одного в унылой позе застыл полевод Тягнибеда. Он наблюдал, как Алексей, лежа на спине и наполовину скрывшись под трактором, что-то чинил.
— До рождества будем косить, — сказал Тягнибеда подошедшему председателю. — Пять минут работаем, полдня вот
Алексей вылез из-под машины, вытирая паклей руки, пробурчал:
— В мастерскую надо волокти… сваривать.
Он уничтожающе смерил взглядом двух пареньков, виновато наблюдавших за механиком.
Впрочем, придираться к пятнадцатилетним подросткам Гришке Кабанцу и Мишке Тягнибеде, племяннику полевода, было бы несправедливо. Посадили их на машины взамен призванных в армию опытных трактористов после пятидневного обучения.
— А другой комбайн? — спросил Кузьма Степанович.
— Тот сейчас пустим, — пообещал Алексей. — Там дела на пять минут.
— Может, Леша, и этот как-нибудь?.. Помаленьку…
Кузьма Степанович так просительно посмотрел на него, что Алексей только вздохнул и стал что-то обмозговывать. Час спустя комбайн уже работал. Вскоре исправили и другой.
На следующий день правление колхоза получило приказ угонять скот на Богодаровку и дальше — на Харьков.
Распоряжение это настолько встревожило криничан, что Кузьме Степановичу стоило больших трудов вернуть в поле людей, кинувшихся по домам.
Тревожные слухи расползались по селу. Оперативные сводки с каждым днем становились все более тяжелыми.
Еще 1 августа радио сообщало о житомирском направлении, а 2-го появились белоцерковское и коростенское направления, спустя несколько дней — уманское. На южном направлении нашими войсками были оставлены города Кировоград и Первомайск. Пал Смоленск.
Капитан Жаворонков почти не появлялся. За селом в сторону Богодаровки и над Днепром усиленно рыли окопы, рубили бревна для укреплений.
Целыми днями пропадала и Оксана. Она работала в степи, бегала на курсы, успевала помогать Рубанюкам ухаживать за заболевшим мальчиком.
Мать несколько раз подмечала, как Оксана о чем-то шушукается с квартирантом, но значения этому не придавала: знала, что дочь лишнего себе не позволит.
Однажды Жаворонков забежал домой за табаком. Оксана проскользнула следом за ним, и через несколько минут они вместе вышли на кухню к матери.
Пелагея Исидоровна вынимала из печи хлеб. На скрип двери она повернула раскрасневшееся лицо.
— Ну, мамо, — начала неуверенно Оксана, — что я вам скажу: забирают меня в медсанбат.
— Куда? — не поняла мать.
— В лазарет. Операционной сестрой.
— К нам, мамаша, в часть, — пояснил Жаворонков. — Уже и приказ написан.
Пелагея Исидоровна, осознав, наконец, смысл услышанного, молча всплеснула руками и, закрыв
— Радоваться, а не слезы лить надо, — сказал Жаворонков. — У нас она, знаете, какую работу делать будет?
— Теперь уже, мамо, назад не попятишься, — сказала Оксана. — Сама просилась, вы не обижайтесь.
Оксана приготовила много веских и убедительных доводов, но мать примирилась с ее решением быстрее, чем можно было ожидать. Уже и ей было ясно, что в Чистой Кринице оставаться дочери нельзя: враги захватили Днепропетровск, кто-то говорил, что они уже недалеко от Богодаровки.
Кузьма Степанович, узнав, что Оксана идет в армию, опечалился, но сказал твердо:
— Правильно, дочка! Как сердце подсказывает, так и делай.
Поздно вечером забежала Нюся. Яков Гайсенко вез на автомашине какие-то ящики из района и согласился взять Нюсю; она решила уехать к тетке.
— Там в школу летчиц поступлю, а не удастся — на завод пойду, — сообщила Нюся.
Она была уже одета в дорогу и очень торопилась. Всплакнув, подруги крепко обнялись, и Оксана, предупредив мать, что заночует у Рубанюков, побежала провожать Нюсю.
Ночью донеслись глухие звуки артиллерийской канонады.
Пелагея Исидоровна, выходившая к корове, постояла на крыльце, прижав руки к груди, послушала. Гул то затихал, то усиливался. Она перекрестилась и, чувствуя, как у нее немеют руки и ноги, побрела в хату будить мужа.
В хате у Рубанюков уснули в эту ночь поздно. Остап Григорьевич уже улегся было, но внучонок раскапризничался, и плач его тревожил старика. Накинув на плечи пиджак, он пошел на чистую половину.
Кризис у ребенка миновал благополучно. Но Александра Семеновна так извелась за время болезни сынишки, что на нее жалко было глядеть.
— Иди, Саша, поспи, — ласково сказал ей Остап Григорьевич. — Мы со старой побудем около хлопчика.
— Пойдем, родненькая, — предложила Оксана. — Постелим на воздухе около окон, все услышим.
В саду, под навесом вишневых ветвей, пахло мятой, любистком. Из сухой травы, покрыв ее рядном, Оксана устроила отличное ложе, взбила подушки и уговорила невестку уснуть.
Сама она забылась не скоро. Ее волновали последние вести с фронтов. На людях она держалась бодро; как могла, утешала тех, кто падал духом. Но когда ей приходилось оставаться наедине со своими мыслями, ее охватывала тревога. «Неужели прахом пойдет все, чего добивались, о чем мечтали? — думала она. — Не может быть, чтобы не устояла армия… Теперь каждому из нас за троих работать надо». Думы ее перенеслись на предстоящую работу в медсанбате. Ей становилось страшно при мысли, что она не справится. «Это же за ранеными ходить, а не за больными, — размышляла она. — Кровь, раны… Руки могут опуститься… Нет, нет, выдержу. Должна, — убеждала себя Оксана. — А вдруг удастся встретиться где-то с Петром, — мелькнула слабенькая надежда. — Петро одобрил бы, что я решила уехать».